О том, что Али давно влюблен в нее и сохнет по ней, Зайнаб была наслышана от своих подружек. И его песни, посвященные любимой, тоже не раз слышала на опушке леса, когда вместе с братьями собирала хворост. Тогда, подавленная своим горем, она не придала поющему мужчине никакого значения.

Другое дело сейчас! Ее сердце от его нежного голоса затрепетало. В ней проснулись такие нежные, яркие чувства, от которых она встрепенулась. На глаза навернулись слезы, с ресниц они крупными каплями падали на скулы, они лезли в уголки рта, затекали на подбородок. Спазмы душили ее. Они колючим клубком застряли где-то у кадыка. Она не стеснялась своих слез. Каждая нота, каждое слово, каждый перелив песни, доносимые ветерком, эмоционально действовали на ее состояние. Она так расстроилась, что заплакала в голос.

Вдруг до Зайнаб дошло, что Али поет о ее любви к Муслиму:

«Красивее Зайнаб нет девушки на свете, – пел молодой ашуг. – Ее лицо сияет, как утренняя заря. Цвет лица она взяла с лика луны, а красоту губ – с алой утренней зари. Ее черные волосы так густы и длины, что в дождливую погоду она в состоянии под ними укрыть целую толпу сельских мальчишек. Красивее и ярче ее глаз могут быть только озера в горах. Только лицо ее всегда покрыто грозовыми тучами. А алые губы сомкнуты как бутоны роз в начале весны. А из прекрасных глаз вместо яркого сияния льются горькие слезы. Никому не дано право вкусить нектар с ее алых губ. Никто не имеет права получить тепло из ее огромных глаз. К ее губам, янтарно спелым, сладким, как черешня, глазам как два бездонных омута в горах, имеют доступ только лучи солнца, нежный ветерок, капли вешнего дождя. Никого не нежат ее черные, как смоль, густые волосы. Они всегда спрятаны под черной траурной шалью. Ее трепетное сердце, как соловей, заковано в стальной клетке…»

«Действительно, – вдруг встрепенулось сердце Зайнаб. – Есть ли на свете женщина обездоленнее меня?! Со дня сотворения женщины Богом есть ли на свете женщины несчастнее меня? Какое горе и человеческую боль должна испытать поющая женщин, чтобы ее песни ушли в небытие? Только одиночество! Оно сломало, задушило, задавило меня. Оно нигде не отступает от меня. И сегодня бросает с горы, топит в болоте, поджаривает на медленном огне. О, боже, сколько ты меня испытываешь? Хватит ли у меня на то терпения? Скажи, кто я? Человек? Амфибия? Капля воды в реке? Частица дыхания? Одинокая туча на небосклоне? Я никто. Человек радуется, а я плачу. Амфибия покоряет моря и океаны, а я, лишенная тепла и влаги, чахну в пустыне. Может, я зверь? Нет, зверь рычит, охотиться, а я прячусь у себя в логове. Может, я змея? Нет, змея шипит, плюет ядом, а я не кусаюсь. Может, я паук, гусеница на тутовнике? Нет, паук пускает паутину, гусеница прядет шелк. А я сама лежу, связанная в паутине. Может, я не жива, давно мертва?

Все живые существа на земле, сотворенные Всевышним, живут парами. Даже травы, цветы, деревья растут парами. Птички, что вьют гнезда на деревьях, живут парами. Даже насекомые на поляне и те забегают в свои подземные норы парами. А я все одна да одна…

А хромой Гамид? Даже этот черный ворон, одной ногой, стоящий над могилой, другой – в могиле, и то не хочет оставаться один! – вдруг ее осенила мысль, она схватилась за голову. – Постой, постой… А разве я дошла до конечной черты своей жизни? Разве за горизонтом нет другого горизонта, за морями других морей? А если это еще не предел моей жизни? Если для меня на небосклоне вспыхнет другая звезда? Если завтра сложу другую музыку, сочиню другую песню? Разве это преступление перед Ним, перед своей совестью? Он должен же в ком-то повториться, продолжит его в себе? Разве это будет преступлением, предательством перед памятью Муслима?»

Зайнаб так сильно расстроилась, ей себя стало так жалко, что ее сердце не выдержало, и она заплакала. Она плакала долго, горько, безутешно… Ее стоны, причитания заглушали птичье щебетанье в саду, отдаленно раздающийся беззаботный хохот подружек, их песни, восклицания, неугомонный шум реки. Она расстроилась до такой степени, плакала так сильно и безутешно, что, казалось, даже речка приуныла. Подавленная горем, она на некоторое время забыла, где находится, что ее могут услышать, ее могут не так понять. Тем более, за ближним бугром, в кустах речной ивы, должен находиться Али. Ее прорвало так, что все слезы, невыплаканные за последние беспробудные годы и превратившиеся в ледяные осколки внутри, растаяли, потекли ручьями.

Ей следовало срочно оставить это место, уйти, раствориться. Если кто-то из сельчан увидит ее здесь одну, в опасной близости от неженатого молодого человека, ее опозорят. Но вместо этого ноги несли ее в сторону Али.

Вот и он, высокий, широкоплечий, с узким тазом и сильно развитой мускулатурой. Его внешность, тонкие черты лица произвели на Зайнаб сильное впечатление. Открытое овальное лицо, светлый цвет кожи, карие глаза, высокий прямой лоб, прямой нос – со всем этим Зайнаб когда-то встречалась.

«Как я могла его не замечать?» – не верила она своим глазам.

Вдруг сердце защемило, что-то в нем проснулось, кто-то зашевелился внутри ее живота.

Змея искусительница, терзающая ее, только недавно успокоившаяся, неожиданно проснулась. Она с шипением приподняла клыкастую пасть, свирепея, завилась тугими кольцами, задергала упругой головой, готовясь к броску. Она еще раз нервно зашипела, заскрежетала шершавыми чешуями о стенки ее живота, выползла из места лежки. Выползла, остановилось на выпуклости ее живота, извиваясь, поползла к наливающимся соком грудям, заползла между ними, клыками вцепилась в твердеющий коричневый левый сосок…

Зайнаб застонала, все больше возбуждаясь, неистово закричала. Утихомирившиеся страсти, все больше разгораясь, пронеслись по ней огнем. Змея, охватывая тугими кольцами грудь, шею руки, живот, завязывала ее в тугой узел. Она своим раздвоенным языком тыкала во все ее чувствительные части тела, возбуждая, доводя ее до экстаза. Кусая шею, туго выпирающие груди, выпуклость пониже живота, она заползала все дальше, в низ живота, между ног. Девушка истомно вскрикнула и застонала. Задышала быстро, с хрипом; она задвигала ногами, всем телом, ей не хватало воздуха. Змея искусительница ласкала Зайнаб, доводила ее до ужасного греха, до умопомрачения. Еще несколько движений и от разгорающихся в ней страстей и истомы, до которой доводила ее змея, она могла лишиться разума и умереть. Змея душила Зайнаб в своих сильных объятиях, вдруг бессовестно приподняла подол ее платья, впилась в ее лобок, низ лобка. Она, кусая ее, впрыскивая яд, все туже сжимала ее в свои объятия, туго растянулась, заползла в ее утробу. Она высасывала животрепещущую влагу из нее капля за каплей…

Еще одно мгновение и Зайнаб бросилась бы к ногам Али, прося, чтобы он высвободил ее из удушающих объятий змеи. Она готова была перед ним раздеться догола, броситься в ноги, прося, чтобы он «сорвал с нее мучащий ее запретный цветок». Шаг, еще шаг в его сторону… Сейчас она бросится в его объятия… Но ноги, ставшие ватными, вдруг подкосились, она пошатнулась, запуталась в высокой траве, лицом вниз упала в нее…

В это время за Зайнаб неотступно следили другие глаза, похотливые, ненасытные. Видел бы кто сейчас эти глаза! Он превратился в гюрзу, готовую броситься на жертву. Шипел, извивался, со скрежетом терся о чешуи чешуйчатого тела. Становился на хвост, в полтела отрывался от земли, опускался, растягивался, готовясь к решающему броску. Вместе с чешуйчатым телом к мученице трубочкой тянулись бескровные уста, беззубые, зловонные, плюющие ядом.

Это существо шесть лет неотступно вело наблюдение за своей жертвой. Оно ждало своего часа, удобного случая, чтобы напасть и впиться в ее плоть ненасытным жалом, присосаться к ней жаждущими крови губами. Шесть лет это упругое скользящее ядоносное чудище ждало своего часа, ждало, чтобы напасть, впрыснуть яда, обездвижить и насладиться своей победой.

Бросок! Чудище обвилось вокруг нее, зажало в кольца объятий. Зайнаб истомно закричала, села, прилагая все усилия тела, приподнялась на ноги. Ей нужно было спешно избавляться от удушающих объятий змея искусителя и немедленно удалиться от грешного места. Оглянулась, но глаза покрылись мраком, она, словно в бреду, поплелась к реке, упала в воду. Она бессознательно кричала, ругалась, с себя срывала, стаскивала что-то мерзкое, скользкое.