Андрей Черкасов:
Наши мамы в юности дружили, они были актрисами. Нора Сергеевна была очаровательная женщина, просто прелесть. Юмор у нее был искрометный. Я думаю, именно от нее Сергей унаследовал этот дар. У нее, кстати, было одно чудачество. Если она видела, что дети во дворе ссорятся, она быстро сбегала с пятого этажа и начинала выяснять, кто прав, кто виноват. Вот такое было хобби — восстанавливать справедливость.
Такой импульсивной и энергичной женщине это занятие очень подходило.
Затем родился я. Отец и мама часто ссорились. Потом разошлись. А я остался.
Было уже не до гастролей. И мама бросила театр.
И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые люди…
Мама стала корректором. И даже прекрасным корректором. Очевидно, был у нее талант к этому делу. Ведь грамматики она не знала совершенно. Зато обладала корректорским чутьем. Такое иногда случается.
(Сергей Довлатов, «Наши»)
Андрей Арьев:
Нора Сергеевна была, ко всему прочему, очень грамотным человеком. Она работала корректором, хотя по образованию была актрисой. Ей не хотелось вертеться на вторых ролях, поэтому она довольно быстро рассталась со своей первой профессией. Долгое время она работала корректором в Лениздате. У Норы Сергеевны можно было научиться хорошо говорить по-русски, тем более что она в этом отношении была человеком бесцеремонным и всегда поправляла, когда кто-то говорил что-нибудь неправильно. За это я ей до сих пор очень благодарен. Она не терпела, когда говорили «музэй» вместо «музей» или «Одэсса» вместо «Одесса». Кроме того, она замечательно рассказывала истории. Это не значит, что Сережа весь своей талант взял у Норы Сергеевны. Но то, что он шлифовал его в беседах с матерью, это точно. Существуют ведь не только литературные влияния, но и влияния жизненные, житейские.
Мать не высыпалась. А работа у нее была ответственная. (Да еще при жизни Сталина.) За любую опечатку можно было сесть в тюрьму.
Есть в газетном деле одна закономерность. Стоит пропустить единственную букву — и конец. Обязательно выйдет либо непристойность, либо — хуже того — антисоветчина. (А бывает и то и другое вместе.)
Взять, к примеру, заголовок: «Приказ главнокомандующего».
«Главнокомандующий» — такое длинное слово, шестнадцать букв. Надо же пропустить именно букву «л». А так чаще всего и бывает.
Или: «Коммунисты осуждают решения партии» (вместо — «обсуждают»).
Или: «Большевистская каторга» (вместо — «когорта»).
Как известно, в наших газетах только опечатки правдивы.
Последние двадцать лет за это не расстреливают. Мать работала корректором тридцать лет назад.
Она совсем не высыпалась. Целыми днями мучительно боролась за тишину.
(Сергей Довлатов, «Наши»)
Леонид Копыловский:
Помню, я как-то зашел к Сереже домой и спросил: «Нора Сергеевна, что это у вас бардак такой? Шарфы´ какие-то валяются!» Она ужаснулась: «Леша! Как вы могли?» Я подумал, что и вправду сказал что-то лишнее: «Извините, пожалуйста, Нора Сергеевна, я не хотел вас обидеть!» Она ответила: «Шáрфы, Леша, шáрфы. Запомните на всю жизнь!»
Сережа с детства воспринимал ее особенную точность речи и интонаций.
Я думаю, она была прирожденным корректором. У нее, если можно так выразиться, было этическое чувство правописания. Она, например, говорила про кого-то:
— Знаешь, он из тех, кто пишет «вообще» через дефис…
Что означало крайнюю меру нравственного падения.
О человеке же пустом, легкомысленном, но симпатичном говорилось:
— Так, старушонка через «е»…
Мать с утра до ночи работала. Я очень много ел, я рос. Мать же питалась в основном картошкой. Лет до семнадцати я был абсолютно уверен, что мать предпочитает картошку всему остальному.
(Сергей Довлатов, «Наши»)
Елена Довлатова:
Нора Сергеевна была очень яркой женщиной, и характер у нее был особенный. Она невероятно остро воспринимала юмор. В ней, конечно, пропал талант эстрадного рассказчика: она из любой ситуации могла сделать замечательную сценку. Я думаю, все эти качества Сережа унаследовал именно от нее. Когда он начинал писать очередной рассказ, Сережа часто просил ее вспомнить что-нибудь или рассказать.
Они были очень близки и привязаны друг к другу. Когда мы с Катей уезжали, она, хотя очень переживала и мучилась, сразу решила остаться с сыном. Для нее Сережа был самым главным в жизни, и она не могла себе представить, что расстанется с ним. Поэтому когда он решился эмигрировать, она тоже оставила все, что ей было привычно, и поехала с ним.
Людмила Кравец:
Нора Сергеевна была чудо как хороша, она производила совершенно неизгладимое впечатление. Увидев однажды, забыть ее было нельзя. Помню, она приезжала к сыну в Пушкинские Горы, где мы с ним вместе работали. Я была поражена элегантностью ее платья с белоснежным воротничком, ее обходительностью, ее аристократическими манерами. Хотя было понятно, что ради красного словца она, как и ее сын, не пожалела бы кого угодно. Ее остроумие подчас могло быть и едким. Я думаю, от нее он унаследовал очень много, — безусловно, лучшие качества его натуры. И у Норы Сергеевны, и у Сережи деликатность причудливо сочеталась с колкостью. Однажды я, оговорившись, вместо «спалá» сказала «спáла». Он сделал вид, что не обратил внимания. Но потом, увидев у меня книгу Розанова, Сережа вспомнил об этом и спросил: «Как же так, Люда, вы читаете такие книги и говорите „спáла“?»
Андрей Арьев:
Нора Сергеевна очень трепетно относилась к Сереже, но в то же время не прощала ему никаких выходок. Иногда она могла осадить его виртуозно, и Сережа, очень чуткий к юмору, часто сам попадал впросак. Был такой случай. У Сережи как-то осталась ночевать одна барышня. Утром к ним в комнату заходит Нора Сергеевна, видит их вдвоем за столом и говорит: «Сережа, вам с блядью горошку давать?» Сережа расхохотался. Все, на этом любовь кончилась.
Если друг шел в уборную, мать замирала. По смене тембров льющейся воды устанавливала, моет он руки или нет. Мать ждала и прислушивалась. Сначала было тихо. Затем с мощным грохотом падала вода из бака. И тотчас распахивалась дверь — значит, не мыл…
Мать начинала заискивать и суетиться:
— Наверное, кончилось мыло? Дать вам чистое полотенце?
Мать задавала наводящие вопросы. Настойчиво пыталась вынудить друга к гигиене.
Друг отвечал:
— Не беспокойтесь. Все нормально…
А некоторые лишь с удивлением поднимали брови.
(Сергей Довлатов, «Наши»)
Валерий Попов:
Мы шли по улице Рубинштейна, купили бутылку водки и зашли к Сереже. Только стали прилаживаться, как вошла его мама. Он сказал: «Вот, мама, знакомься, это Валера Попов». Она говорит: «Хорошо, что Валера, но плохо, что с бутылкой водки». Сережа в ужасе: «Нет, он ни при чем! Это моя!» Я тоже так благородно: «Нет, это моя!» А Нора Сергеевна говорит: «Если сами не знаете, чья, то будет моя». И убрала ее в буфет. Этот случай был абсолютно довлатовским, Сережа мамину фразу запомнил и потом использовал. Это был его метод — добывание золота из мусора. Сережа старался любую жизненную ситуацию довести до словесной игры.
