(Бродский И. О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. Т. 3. С. 358)

Владимир Губин, писатель:

Сергей чтил язык, это было поденной работой Довлатова. Любопытства ради пробовал я редактировать его прозу — не кощунствовал, а проводил эксперименты неизвестно зачем — и, разумеется, не получилось, ее никому не дано редактировать. Она, вольнолюбиво раскованная, свободная, перетекала неуправляемо в огульно тарабарское месиво при попытке «подправить» ее чужими руками. Сергей, доверяя на слово каждому слову, находил и выстраивал интуитивно для каждого слова свой принцип удобств, обеспечивающий слову радость успеха.

(Губин В. Наедине со светом // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб., 2001. С. 349)

Александр Генис, писатель:

Простота Довлатова — не изначальна, она является результатом вычитания, продуктом преодоления сложности.

Об этом говорит еще одна фраза из «Записных книжек»: «Сложное в литературе доступнее простого».

Простое — по Довлатову — это сама жизнь, отраженная в словах. Слово и есть главный герой Довлатова. К приключениям слов сводится и весь сюжет его рассказов. В принципе, ему не важно, о чем рассказывать. У него почти не остается самой категории содержания, разве что какой-нибудь мелкий анекдот, забавный случай. Это даже не фабула, а ее тень, предлог к повествованию. Поэтому Довлатов из раза в раз повторял одни и те же истории — о себе, своих родственниках, своих друзьях и коллегах. Суть их давно известна его читателю, но важно не что, а как рассказано. Это как музыкальная, конечно же джазовая, пьеса, в которой разворачивается, аранжируется, трансформируется одна и та же тема. Темой этой была жизнь Довлатова, все остальное — искусство выбирать и расставлять слова в нужном, единственно возможном порядке.

Именно в этом искусстве — вся соль. Довлатовский сюжет нельзя пересказать. Ей-богу, сегодня есть очень немного русских писателей, которым можно сделать подобный комплимент.

(Генис А. На уровне простоты // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 468–469)

Лев Лосев, поэт:

Это петроградская литературная школа писательства, требующая постоянного поиска единственных слов для выражения единственного видения и при этом внешней простоты, такой отделанности, чтобы казалось, что не сделано вовсе — само получилось; эта проза сродни акмеистической поэзии.

Это проза Житкова, Шварца, Добычина, Василия Андреева, в другом жанре — Тынянова; это — самая затоптанная хамской советчиной литературная школа (потому что если уж хам благодушен и попустительствует, так уж скорей чему-нибудь позаковыристей, «чтобы видать было, что красиво»). А все же не вытоптали совсем, что-то всегда пробивалось, как пробивалась трава сквозь петроградские мостовые в двадцатом или сорок втором году.

(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 367–368)

Игорь Ефимов, писатель, издатель:

Жажда неповторимости доходила в нем до курьезов. Например, он придумал себе такие «литературные вериги»: чтобы ни в одной фразе не было у него двух слов, начинающихся на одну и ту же букву. Он уверял меня, что подобный искусственный прием помогает ему искать незатертые слова. Я соглашался, что в какой-то мере это могло срабатывать. Но все же такая сосредоточенность на мелочах литературного ремесла тревожила меня. Писатель здесь начинает напоминать влюбленного, который явился на свидание принаряженным и без конца поправляет галстук, прическу, складки на брюках, и так сосредотачивается на этом, что забывает и о возлюбленной, и о своем чувстве к ней.

Но, с другой стороны, только эта страсть к талантливому и неповторимому позволяла Довлатову реагировать с такой убийственной точностью на все проявления шаблонности, пошлости, душевной лени в окружавшей его жизни.

(Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 447)

Петр Вайль, писатель:

Об этом довлатовском правиле искусственного замедления письма посвященные (я в том числе) рассказали уже давно. Но надо бы в таком писательском самоистязании выделить одно — безраздельное, разнузданное торжество стиля. Ведь Довлатов, всегда и все писавший по фактической канве, без колебаний менял факт — самым вопиющим образом — если факт начинался с неподходящей буквы.

Понятно, что чаще всего насилию подвергались числительные и имена собственные. Указывать места не буду. В этом есть что-то доносительское — да и пусть исследователи сами потрудятся. Но Довлатову ничего не стоило заменить, допустим, Лондон на Париж, если в предложении необходимо было присутствие героя по имени Леонид — пусть даже таким образом Париж становился столицей Великобритании. Семидесятые менялись на шестидесятые, внося нелепость и анахронизм, и без подсказки никогда не догадаться, что все дело в соседнем предлоге «с».

(Вайль П. Без Довлатова // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 458–459)

Борис Рохлин, писатель:

Он часто возвращался к старым рассказам и переделывал их. Одно это говорит о том, насколько серьезно Сергей относился к своей литературной работе, а внешне это часто казалось веселым балаганом на потребу публике, шутовством и балагурством. Он доказал, что не обязательно творить с серьезной физиономией, в молитвенной позе, показывая всем, что приносишь себя в жертву творчеству, хотя, возможно, его писательство и было жертвоприношением, незримым для окружающих.

(Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 416–417)

Сергей Довлатов возвращается в Ленинград. За время его отсутствия город и страна резко изменились. Уже эмигрировал и получил Нобелевскую премию Александр Солженицын. Друзья и знакомые Довлатова разъезжаются из Ленинграда в разных направлениях. Михаил Хейфец отправляется в лагерь, Иосиф Бродский и Людмила Штерн — за границу, Евгений Рейн и Анатолий Найман переехали в Москву.

Все пути закрыты. У Довлатова после таллиннской истории — «волчий билет». Единственная возможность — детский журнал «Костер». Область детской литературы традиционно была спасительным оазисом для неугодных власти русских писателей. Знаменитая редакция Детгиза (Детский отдел Госиздата), располагавшаяся на последнем этаже нынешнего Дома книги на Невском проспекте, во главе с Самуилом Яковлевичем Маршаком приютила многих «сомнительных» писателей и поэтов. Здесь работали Евгений Шварц, Николай Олейников, Даниил Хармс, Александр Введенский, Борис Житков. В Детгизе издаются широко известные в то время детские журналы «Чиж» и «Еж». Когда в 1936 году на Детский отдел Госиздата было оказано сильное давление со стороны власти, главный редактор Самуил Маршак создал новый детский журнал под названием «Костер». Впоследствии ему предстоит стать ведущим периодическим изданием для детей в Советском Союзе.

Новый журнал становится, таким образом, преемником блистательных «Чижа» и «Ежа». В середине семидесятых тираж у «Костра» невероятный — 650 000 экземпляров. Свою прозу в журнале печатают Виктор Голявкин, Василий Аксенов, Сергей Вольф и Юз Алешковский. Здесь работают поэты Лев Лосев и Владимир Уфлянд. Иллюстрируют «Костер» лучшие художники-графики Ленинграда: Георгий Ковенчук, Михаил Беломлинский, Светозар Остров. К тому же «Костер», журнал номенклатурный и относящийся к ЦК Комсомола, предоставлял солидные зарплаты и всевозможные льготы сотрудникам.

Во главе редакции — детский писатель и мореплаватель Святослав Владимирович Сахарнов. Пользуясь авторитетом в официозных кругах, он успешно обходит цезурные законы и поддерживает высокий уровень журнала.