Дмитрий Дмитриев:
Обучение на факультете мы не обсуждали. Нас больше интересовали барышни и ухаживание за ними. Всегда на повестке дня стояла так называемая «проблема хаты» — нужно было найти место, где мы могли бы собраться. В этом смысле Сереже повезло: Нора Сергеевна работала всегда допоздна, а иногда и в ночную смену. Так что мы часто собирались у него.
Сережа обязательно должен был чувствовать себя в компании лидером. Ему было необходимо сосредоточить всеобщий интерес на себе — и чаще всего ему это удавалось. Если появлялся некий конкурент, Сережа должен был или победить его, или уйти. Он не мог себе позволить быть вторым, это было просто не в его натуре. Чтобы добиться первенства, он пускал в ход все: и обаяние, и артистизм, и цитаты из поэзии и классической литературы, и истории, услышанные от родителей и их знакомых, и, разумеется, свое остроумие, унаследованное от Норы Сергеевны. Мне запомнилась его эпиграмма на какого-то университетского поэта:
Твой стих хотели мы забыть,
Ты ж прозой нас уже тревожишь!
Поэтом можешь ты не быть,
Но быть писателем — не можешь!
Виктор Кривулин:
Мы еще не были знакомы, просто курили рядом на филфаковской лестнице в перерыве между лекциями. Коротко стриженный, вылитый «архангел-тяжелоступ», этот человек казался поразительно похожим на самодвижущийся памятник молодому Маяковскому, и, словно бы иронически аранжируя очевидное сходство или предупреждая самую возможность тривиального соотнесения его громоздкой фигуры с общеизвестным монументом, он вдруг подчеркнуто вежливо и как-то доверительно обратился ко мне: «А вы знаете, что Маяковский был импотентом?» Я не знал. Я еще не знал, что его зовут Сергеем и что он что-то пишет, кажется, не стихи.
(Кривулин В. Поэзия и анекдот // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 382)
Короче, я пропускал одну лекцию за другой. Лучше всего, таким образом, мне запомнились университетские коридоры. Я помню тесноту около доски с расписаниями. Запах тающего снега в раздевалке. Факультетскую стенгазету напротив двери. Следы бесчисленных кнопок на ее загибающихся уголках. Отполированные до блеска скамьи возле фотолаборатории.
Примерно к двенадцати здесь собираются окрестные лентяи. Мы говорим о литературе и разглядываем пробегающих мимо девиц.
У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)
Ася Пекуровская:
Будучи человеком застенчивым с оттенком заносчивости, к концу третьего семестра в Ленинградском университете, то есть к декабрю 1959 года, я не завела ни одного знакомства, исключая, пожалуй, некий визуальный образ гиганта, идущего вверх по лестнице вестибюля университета в сопровождении хрупкой, бледнолицей шатенки, чьи светлые глаза и тонкие, укоризненно поджатые губы робко выглядывали из-под гигантового локтя, монолитно и рука в руку влекущего их за собой. Было очевидно, что сопровождение гиганта, Мила Пазюк, возникло там не по воле случая слепого, а по предопределению свыше, и они оба прекрасно вписывались в сюжет «влюбленная пара», привлекая всеобщее внимание и сами ни в ком не нуждаясь.
(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31)
Дмитрий Дмитриев:
Мне запомнился бурный роман Сережи с барышней по имени Мила. Как-то раз мы с ним пошли в кино, и он обратил внимание на хорошенькую девушку-киномеханика, которая в перерыве между сеансами вышла из своей будки. Он показал мне на нее: «Смотри, что за прелесть!» Я посмотрел — и вправду прелесть. Нужно было срочно с ней знакомиться. А через пару дней Сережа меня огорошил: «Знаешь, кого я вчера провожал? Ту девушку из кинотеатра, ее зовут Мила». Так у Сережи с Милой завязался роман, который длился довольно долго. Надо сказать, Сереже были тогда неинтересны спокойные, ровные отношения с любимой девушкой. Ему нужны были страсти, ревность, неопределенность, загадки, риск, страдания. Если всего этого не хватало — надо было в это играть. Иначе ему было неинтересно. Поэтому их отношения с Милой были полны мучений — отчасти наигранных, отчасти подлинных. Разумеется, они мирились не так легко, как ссорились. Мне часто приходилось утешать Милу, я у них играл роль посредника и наперсника с той и с другой стороны. Чем закончилась эта история, точно не помню. По-моему, Мила не выдержала и сбежала от Сережи к кому-то другому и вышла замуж. А у Сережи через некоторое время начался роман с Асей Пекуровской.
Вот приближается Гага Смирнов, лет через десять женившийся на француженке. Вот Миша Захаров, который сейчас чуть ли не директор издательства. Арик Батист, тогда еще писавший романтические стихи. Лева Балиев, не помышлявший в те годы о дипломатической карьере. Будущий взяточник, заключенный и деклассированная личность — Клейн. Женя Рябов с красивой девушкой и неизменной магниевой вспышкой. (Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя ее.)
Я понимаю, что Рябов здесь лишний. Он чересчур суетлив для победителя. А девушка слишком высокая. Ей не должны импонировать люди, рядом с которыми это бросается в глаза.
Она высокая, стройная. Голубая импортная кофточка открывает шею. Тени лежат возле хрупких ключиц.
Я протянул руку, назвал свое имя. Она сказала: «Тася».
И тотчас же выстрелила знаменитая ленинградская пушка. Как будто прозвучал невидимый восклицательный знак. Или заработал таинственный хронометр.
Так началась моя погибель.
(Сергей Довлатов, «Филиал»)
Ася Пекуровская:
Вероятно, картина суверенного великана так засела в моем воображении, что, когда я услышала вопрос, адресованный явно ко мне: «Девушка, вам не нужен ли фокстерьер чистых кровей?», и Сережино участливое лицо, я охотно и поспешно откликнулась: «Фокстерьер у меня уже есть, а вот в трех рублях сильно нуждаюсь». Моментально мы почувствовали себя уже давно знакомыми людьми, и Сережа пригласил меня к себе домой: покормить и познакомить с мамой — по-кавказски, но на Сережин манер, то есть в соответствии с ритуалом, о котором расскажу позже. Заручившись моим согласием, Сережа начал было спускаться по лестнице, как вдруг, то ли под бременем свободы как осознанной необходимости, то ли, наоборот, поддавшись самой этой необходимости, отвергающей свободу, он вспомнил об академической задолженности по немецкому языку, срок которой истекал в соседней аудитории в пандан с течением нашей беседы.
(Пекуровская А. Когда случилось петь С. Д. и мне. СПб., 2001. С. 31–32)
Лев Лосев:
Когда я познакомился с Сережей (это было уже после его ухода в армию), моя жена Нина очень удивилась, что я со студенческих времен его не запомнил. Она говорила мне: «Неужели ты не помнишь эту замечательную, невероятно красивую пару на филфаке? Я с ними знакома не была, но их нельзя было не заметить». Действительно, все, кто видел их тогда, подтвердят: Сережа и его тогдашняя подруга Ася были очень хороши в юности.
Ася Пекуровская:
Оказавшись тоже человеком застенчивым, Сережа заметался в поисках выхода из ситуации. Как закрепить новое знакомство, уже построенное на обоюдном желании покинуть университет, и в то же время сдать зачет, требующий, наоборот, присутствия в университете. Вступали в конфликт ценности высшего порядка. Тут долг противостоял желанию, и, хотя было очевидно, что такие конфликты возникали у людей типа Сережи чрезвычайно редко, являясь скорее лишь теоретической возможностью, в тех (немногих) случаях, когда они все же возникали, желание неизменно терпело поражение в борьбе с долгом, а долг продолжал оставаться долгом и расти, как все долги. Кроме того, несдача зачета по немецкому языку, налагаясь на уже сложившиеся тяжкие обстоятельства, грозила перерасти в роковые последствия высшего порядка типа исключения из университета и скандала в доме.
