– У вашей жены есть любовник? – неожиданно спросил он.

– Я не знаю. Подозреваю, что есть. Не знаю.

– И еще…

– Что? – Мужчина испуганно подался назад, заметив в руках собеседника блестящий предмет.

«Да, нервишки у тебя ни к черту», – подумал Радий Вадимович и вслух сказал:

– Не бойтесь. Наклоните голову. Вот так!

Что-то легонько щелкнуло. Мужчина вопросительно посмотрел на Хлебникова. Тот удовлетворенно показал собеседнику крошечную прядь его волос.

– Видите? – спросил он, не спеша положил волосы в прозрачный мешочек и защелкнул его.

– Зачем это? – Заказчик дико вытаращился, как будто живьем увидел гремучую змею.

– Это наша гарантия, – веско произнес Хлебников. – Что вы нам заплатите.

– Я и так вам заплачу! – Мужчина запаниковал. – Я человек слова! Что вы!!!

– Так вы все запомнили? Начиная с Благовещенского собора. И поезжайте куда-нибудь за границу. Чтобы потом можно было доказать, что вас здесь не было.

– Понимаю…

– До свидания. – Хлебников взялся за ручку двери.

Мужчина все так же не отрываясь смотрел на маленький пакетик в его руке. Хлебников усмехнулся и спрятал его в карман – в тот самый, где уже лежал плотный белый конверт. В конверте были адрес и имя – Соболева Екатерина Александровна.

– Ну ты скотина бессмысленная, и все! – Марья Васильевна Камышева вслух разговаривала со стоящим прямо перед ней прибором. – Ну скотина же! Что ж это ты мне такое показываешь, а?

– Здравствуй, Машенька! – задушевно пропел Лысенко. – Я пришел к тебе с приветом…

– С топором и пистолетом, – неприязненно закончила Камышева. – Ну?

– Баранки гну! Ты чего это, Машунь? Или тебя вчера обидел кто?

– Никто меня не обижал! – Камышева с силой встряхнула прибор и грюкнула им об стол. Прибор щелкнул, и от него отчетливо запахло паленым. – Зараза! Это я не тебе!

– Д-а-а, – загадочно протянул Лысенко. – Я вот, например, тебя никогда не обижал…

– Ты по делу пришел? – перебила его Камышева. – Если просто языком чесать, то я занята. Хрен знает что мне тут показывает, а еще и ты… – Она дернула шнур, лишая аппарат питания. – Ничего без очереди делать не буду!

– Да я не за этим пришел. Ты меня чайком напоить не хочешь?

– С какой стати?

– Ну… от хорошего отношения.

– А у нас с тобой хорошие отношения? – поинтересовалась Камышева.

– Прекрасные, Маш, прекрасные! Просто чудесные! По крайней мере с моей стороны. Вот смотри: ты на меня можешь хоть по какой-нибудь причине пожаловаться?

– Ну… не могу, – после секундного раздумья призналась Камышева.

– И я на тебя не могу. Золотой ты человек, Машенька. Честное слово, золотой!

– Лысенко, ты что, издеваешься надо мной? – Камышева в изнеможении откинулась на спинку кресла.

– Никогда в жизни! – заверил он ее. – Кстати, ты вчера вечером на проходной проходила?

– Все вчера вечером на проходной проходили, – сумрачно отозвалась Марья Васильевна.

– И все про меня гадости говорили. Да? Или ты одна?

– Ах, ты об этом! А что? Правда глаза колет?

– Смотря какая правда, Маш, какая правда!

– Я, Лысенко, человек прямой, – начала Камышева, и тут телефон у нее на столе разразился продолжительной трелью. Камышева схватила трубку, как врага за горло, и рявкнула: – Да! Нет! Не знаю! – И швырнула ее обратно на телефон. – Так на чем мы остановились? – спросила она, исступленно роясь в заваленном бумагами ящике стола.

– На том, что ты человек прямой, а я человек кривой, – подсказал Лысенко. – И каждая от меня по пять абортов сделала. Я, Маш, может быть, жениться собирался, а ты своими нежными ручками взяла и разрушила мое личное счастье. До основания. До самого фундамента. Даже не до фундамента. Фундамент ты взорвала, а в котлован еще и плюнула. Вот так!

– Ты? Жениться? Лысенко, не свисти!

– Да… не ожидал я такого, честно скажу. От кого угодно, Маш, но только не от тебя!

Камышева демонстративно повернулась к собеседнику спиной вместе с креслом и, шаркнув по полу ногой, поехала вдоль стеллажа. Доехав до конца, она еще раз шаркнула и завернула за угол.

– Маш, а Маш? Так я тебе шоколадочку принес!

– Что?! – Камышева, забыв об осторожности, выехала из-за укрытия. – Что ты мне принес?

– Шоколадочку, Маш. С этим… клубничным йогуртом, вот!

– Я проверю, – пообещала Камышева, – с какой она там отравой!

– Даже вот… с конкурсом! Откроешь, Маш, а там какой-нибудь суперприз.

– Ты у нас суперприз, – угрюмо проговорила эксперт, паркуясь у стола и беря подношение. – Только вот не достался еще никому! Ладно, давай, валяй, что там у тебя?

– В каком смысле? – спросил Лысенко.

– В прямом. Давай, что ты там принес, и выкатывайся.

– Так я тебе отдал уже то, что принес, – удивился Лысенко. – Больше нет ничего!

– И все? – недоверчиво протянула Камышева. – А работа?

– Отдыхай! Девчонкам привет! – Он послал ей воздушный поцелуй и выплыл из помещения.

Камышева протопала слоновьей рысью к двери и выглянула в коридор. Никакого подвоха не было.

– Игорь, Игорь!

– Что? – Он удивленно обернулся.

– Так зачем ты приходил-то? – закричала Мария Васильевна на весь этаж.

– Шоколадкой тебя угостить. – Лысенко недоуменно пожал плечами.

– И все?

– И все.

– Псих! Маньяк! – заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный – будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь – человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.

– А я вам русским языком говорю, – пожилая женщина, вся в черном, высунулась из окошечка, – нет такого имени!

– Как же так нет? – волновались две бабульки. – Что же вы такое говорите, матушка?

– Нет, – настаивала служительница, – и нет! И имя это не христианское, и под таким именем батюшка усопшую поминать не будет!

– Дак что ж делать-то нам?! – Одна из бабулек готова была заплакать, вторая же полезла в облезлую клеенчатую сумку и извлекла оттуда какой-то документ.

– Позвольте, Клавдия Петровна… Вот свидетельство о смерти, и тут черным по белому…

Служительница надела очки и принялась читать, водя по документу пальцем. Майор терпеливо стоял, вдыхая сложный церковный аромат, состоящий из запахов горящих свечей, ладана, просфор, мокрой одежды и уличной сырости, проникающей сквозь постоянно открывающиеся массивные двери собора.

– Нет такого имени – Октябрина! – Служительница просунула бумагу обратно. – Нет!

Между тем женщина, стоявшая впереди, быстро купила свечи, и он неожиданно оказался у самого окошка.

– Мне… – нерешительно промямлил он, стараясь не выйти из образа и соображая, куда подевался тот, что так пристально следил за ним. – Мне…