Он лежал и вспоминал учебу в институте, тяжелые голодные годы, потом смерть отца и то, как внезапно возник у него в жизни тот человек и та среда, которая существовала не по законам, а «по понятиям». Они уже давно все жили по этим самым понятиям, просто он не хотел в этом признаваться, хотя все равно был частью этой среды. Он попал в примитивно поставленную ловушку много лет назад – тогда, когда взял эти жалкие пятьсот долларов и продал свою свободу за чашку чечевичной похлебки. Впрочем, в то время эти деньги отнюдь не казались ему жалкими – но через что пришлось перешагнуть, что пришлось растоптать в душе! Он много раз уговаривал себя, что это не люди – это отбросы, что он намного выше их и интеллектуально, и морально. И что чем больше они уничтожают друг друга, тем легче будет дышать всем остальным. А потом незаметно привык, как привыкает к вечным страданиям врач, всю жизнь работающий в отделении для тяжелобольных. И точно так же, как врач, спокойно обедающий в то время, когда за стеной умирает человек, он научился разграничивать свое и чужое, страдания и работу, жизнь и смерть. Если кто-то должен умереть, то не стоит думать об этом, ведь ты все равно не можешь ничего изменить.

Он делал свое дело молча, добросовестно и не так часто, чтобы это превратилось в ежедневный кошмар. Но до сих пор он помнит самого первого – какого-то строптивого банкира. Безуглову очень нужно было, чтобы тот заговорил. И он помог ему, отчасти страдая почти как тот, лицо которого не ушло, не стерлось из памяти, как лица других, когда это стало просто работой. «К чему обманывать себя? – усмехнулся он в темноту. – Меня всегда жгло то, что какое-то быдло ездит на дорогих машинах, живет в дорогих домах, путешествует по всему миру, – и что выносит из этих путешествий? Пожрать, выпить, трахнуться…» Он вспомнил, как в музее Толедо Лина плакала перед картиной Эль Греко. Единственный родной ему человек, который у него остался, – это Лина. Никто никогда не понимал его так, как она. Уехать с ней, провести остаток жизни там, где он никому ничего не будет должен. Пусть для этого он перешагнет еще через что-то. Его это не пугало. Он уже перешагивал.

Оставалась, как и говорил он Лине, техническая сторона вопроса. Решение пришло уже под утро, когда серый водянистый рассвет начал сочиться в окна. Решение было простое и изящное. Нужно привлечь к этому делу Романа – этот парень работает с удовольствием, почти так же виртуозно, как и покойная Алевтина. Правда, такого Рома еще никогда не делал, но не все же ему получать и деньги, и удовольствие. «Он вообще, – Радий лег на бок, отвернувшись от окна, чтобы холодный свет не мешал ему думать, – делает то, что любит, и ему еще за это платят». Кто это сказал? Фрэнк Синатра, кажется? А деньги Роман любит даже больше, чем удовольствие. Он не устоит перед определенной суммой. А потом и сам станет не нужен – они с Линой не будут ни с кем делиться. Целое всегда больше, чем то, от чего отрезали. Лина давно подсадила этого дурачка на кокаин, которым без ограничений снабжал их все тот же Угол, – от него острее эротическое наслаждение, ярче восприятие мира. Всех их надо на чем-то держать. А потом… У него есть в запасе поистине чудовищная смесь кокаина с неким химическим веществом, от которого мир сразу вспыхнет фейерверком; а фейерверк недолговечен… Он закрыл глаза, обнял узкую теплую спину Эвелины, согреваясь ее теплом и засыпая спокойным сном человека, который принял верное решение.

Катя сегодня долго не могла уснуть. Уже не первый раз ночевала на новом месте – кажется, пора бы и привыкнуть. Но нет. Сегодня вторник – начало операции. В понедельник начинать такое скользкое и сложное дело суеверные оперативники не решились – если бы об этом узнали в той самой конторе, которая наживалась на страхах перед всевозможной мистикой и суевериями, там бы, наверное, посмеялись. Но понедельник есть понедельник – по всем, и не только ментовским, приметам день тяжелый и неприятный.

Она лежала и думала – клюнули на жирную приманку хищники или нет? И если червяка они уже съели, то что будет, когда им подбросят живца?.. Катя, будучи этим живцом, чувствовала себя крайне неуютно даже в таком роскошном пристанище, как квартира Антипенко. Она лежала в кровати, укрывшись до самого подбородка одеялом. Но из кровати нужно периодически вылезать и чувствовать себя каждую минуту незащищенной. Нет, зря она так трусит – всеми силами ей будут обеспечивать полную безопасность. Не бросят же ее в самом деле без прикрытия? Все время кто-то будет следить за каждым ее шагом. Но с другой стороны также будут следить, выжидать – как бы половчее нанести удар, побыстрее проглотить беззащитную наживку… Нет, об этом лучше не думать.

Антипенко уехали, можно было до самого понедельника жить у себя, но она обещала Наталье присматривать за Финей, и, кроме того, нужно было вживаться в образ, который они так старательно лепили почти неделю.

Наташа – совершенно замечательный человек. Как бы она справилась со всем этим, не будь рядом ободряющей, помогающей, наставляющей Натальи? По настоянию хозяйки дома они сразу перешли на «ты», и все стало идти гораздо быстрее – благодаря отсутствию условностей они не только нашли общий язык, но и сдружились, несмотря на возрастной барьер и разное социальное положение. С Натальей просто не существовало никаких барьеров. И сейчас Катя вдруг поняла, что очень хочет, чтобы в это тяжелое время Наталья была рядом. Наталья Антипенко, по сути дела, стала первым ее настоящим другом. У нее никогда раньше не было таких друзей – чтобы хотелось рассказать все, поделиться самым сокровенным. Обычно Катя была для подруг той самой подушкой, в которую можно выплакать что угодно; сама же она все свои горести оставляла в себе. Мама… Маме всего не расскажешь, да и видятся они реже, чем хотелось бы. Какая это, оказывается, огромная радость – когда рядом есть человек, которому можно довериться. Наталья каким-то шестым чувством улавливала Катину тревогу и звонила каждый вечер. Катя докладывала о своих достижениях в качестве хозяйки быстро, скороговоркой – она подозревала, что звонки из Лондона влетают Наталье в копеечку. Впрочем, познания относительно того, что дорого и что дешево в мире, где она пыталась за неделю стать своей, были у нее самые смутные.

Кот, который все время ходил за ней, как собака, завозился рядом под одеялом, теснее прижимаясь к Катиной ноге. Спал он теперь исключительно у нее под боком, презрев свою любимую батарею. Она засунула руку под одеяло. Кот мгновенно перевернулся, довольно заурчал, и Катя слегка почесала его длинными ногтями. Ногти мешали ужасно, но, оказывается, ко всему привыкаешь. К длинным ногтям, к волосам, в которые страшно запустить пальцы – во-первых, не сломать бы эти самые ногти, во-вторых – не повредить прическу, которая при всей видимой небрежности представляла настоящее произведение искусства. И макияж она носила теперь постоянно, снимая «лицо» только на ночь. Вообще, с лицом сделали что-то невообразимое – мало того, что выщипали брови, отбелили и отшелушили кожу – еще и нанесли какой-то контурный татуаж, чтобы подчеркнуть форму губ и бровей и оттенить глаза. Катя вспомнила, как возмущалась Наталья, когда она сказала, что для лица использует детский крем.

– Дурочка, у тебя от природы кожа хорошая, а ты, вместо того чтобы беречь то, что даром досталось, портишь ее всякой дрянью. Ты бы еще вазелином мазалась!

Теперь все строго по инструкции – тоник, молочко, дневной крем, ночной, крем для век, крем под глаза. Господи, как все, оказывается, сложно! Конечно, эта женщина детский крем может только презирать. Катя вздохнула. Еще чуть-чуть – и преображение будет полным. Остался только сущий пустяк – чтобы в это поверили те, кто начнет охоту за ней. За Екатериной Соболевой. Да, теперь она – Екатерина Соболева, капризная богатая дамочка, дрянь, каких поискать. Убила собственную мать, чтобы заполучить деньги своего мужа. И тратит эти самые неправедно доставшиеся деньги направо и налево. У нее дорогая машина – «Порше 911 Каррера», красное сверкающее чудо, увидев которое невозмутимый Приходченко чуть не упал в обморок. Он почему-то совершенно уверен, что Катя на ней куда-нибудь въедет. Катя и сама этого боится до смерти, боится даже больше, чем быть «тем живцом, на которого они их поймают». Вчера, дрожа как осиновый лист, она проехала в ней по городу. Никогда она так сильно не боялась, даже на госэкзаменах. Но все-таки взяла себя в руки, ехала даже лучше, чем ожидал Приходченко. Зря, что ли, Наталья столько времени и сил убила на нее? Просто Катя вдруг почувствовала, что она – никакая не Скрипковская, а Екатерина Соболева, что эта машина – так, пустяк. Причуда богатой женщины, то есть ее, Кати. Если она захочет, еще десяток таких машин купит.