— Кто такой шустрый? — спросил из толпы пожилой урядник на деревянной ноге и с шашкой через плечо, когда Матвей загнал Ивана в круг зевак.

— Сынок трибунальщика красного, Данина Виктора, урядник сказывает, — ответил Матвей.

— Данина?! — приложив к уху ладонь и вздернув мохнатые брови, проворно переспросил бородатый старик, похожий на турка. Поверх старинного казакина, застегнутого на все крючки, у него тоже болталась шашка, а на груди блестел Георгиевский крест. Сегодня, видать, все они чувствовали себя защитниками казачьих вольностей. — Дак ведь зятька мово, самого́ полковника Кучина, тот Данин и прикончил, чтоб ему провалиться! — засверкал турковатыми глазами старик.

— А ну, скидай сапоги! — приказал урядник на деревянной ноге, расстегивая на Иване ремень.

— К столбу его! — завизжал какой-то ублюдочный, маломерный казачишка в черной замызганной косоворотке. — Вяжите к столбу!

До десятка рук протянулось к парню. Ему даже не дали упасть. На весу сорвали с него сапоги, брюки, гимнастерку и притянули ремнями к телефонному столбу. Намертво стиснув зубы, Иван молчал, с ненавистью и ужасом глядя на заплечников. А они толклись вокруг, суетились, как дикари над пленником, разжигая себя кровожадной страстью.

— Мине, мине первого подпустите! — ревел бородатый старик, пробиваясь к столбу и таща из ножен шашку. — По старшинству надоть!

Подойдя к жертве со стороны правого плеча, стал он примериваться так и этак, несколько раз взмахнул шашкой. Иван стоял каменно, хотя привязан был под мышки, и руки были у него свободны. Не дрогнули руки. Подняв вертикально шашку, старик прицелился, сощурив глаз, и резко секанул ею. Инстинктивно зажал мученик руками лицо. Вернее, то, что от лица осталось.

— А-а, што! — завопил старик. — Не глянется тебе казацкая шашка, красный выродок!

— Поторопился ты, дед, — урезонил его урядник. — Надоть бы выспросить про тятьку-то его. А теперь чего же он скажет!

— Э, да чего с им тута!.. — подал голос Матвей, ведя за собой коня. — Круши под корень весь большевистский выводок!

Но и он не торопился отправить беднягу на тот свет — по рукам взмахнул дважды…

Бывший поручик Малов теперь командовал полуэскадроном в конном полку имени Степана Разина. Добровольцы с хутора Лебедевского оказались под его началом. Выскочив из-под удара казаков с группой конников на высоту в направлении татарского кладбища, он остановился, чтобы дождаться отставших, и, подняв к глазам бинокль, повел им по полю недавнего боя. Волна чехов хлынула уже из-за Солодянской горы.

— Дай мне глянуть, Алексей Григорич, — попросил Григорий Шлыков.

— Глянь, глянь, — подавая ему бинокль, сказал Малов. — Там вон Рослов и Палкин лежат. А вон снизу к нам поднимается Тимофей Рушников.

— Лавруху вон вижу и Василия, — скорбно выговаривал Григорий. — Ванюшку Данина нигде не видать. — И, чуть приподняв бинокль, воскликнул: — Вон, вон же он! Вяжут его к столбу казаки. Глянь, товарищ командир!

— Он! — как приговор, обронил Малов.

— А может, Василий-то с Лаврухой живы еще, — предположил Григорий.

— Нет, — жестко выговорил Малов. — С такими ранами не воскресают… А вон и над Иваном шашка сверкает. Старый казак над ним тешится. Не отпустят его живым.

Окинув взглядом подтянувшихся кавалеристов и не видя больше ни одного отставшего, Малов быстро построил поредевший полуэскадрон и повел за эскадронным командиром, бросив на ходу Григорию:

— Сейчас мимо поедем, заскочи на секунду к Кате, скажи о случившемся. Может, похоронить удастся по-человечески.

Пересекая город с севера на юг, войска устремились к Меновому двору за рекой Уй. По всем улицам и переулкам туда двигались группами красногвардейцы, подводы, пушки. С крыш, из окон богатых домов то и дело слышалась винтовочная и пулеметная стрельба по уходящим. Западная часть войск отходила более организованно, по тому как их отчаянно прикрывали броневики.

Никакого приказа или постановления об отходе и эвакуации не было, и командиры поступали по собственному разумению и совести. Нераспорядительность и безалаберность высшего командования виделись каждому красноармейцу, поэтому многим отступление казалось неотвратимым. Да и силы наступающих оказались так велики, что удержать город было немыслимо.

Издали завидя ворота избушки бабки Ефимьи и стоящего возле них братишку, Григорий выскочил из строя, пришпорил коня и, остановясь возле Семки, спросил:

— Об Яшке ничего не слыхать?

— Нет.

— Скажи Кате, что Василий под горой Солодянской, за первыми кирпичными сараями, убитый лежит. Может, подобрать удастся. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе. Ну, прощай, брат! Кланяйся всем нашим.

И он снова погнал коня, чтобы настигнуть своих. А из-за угла каменной ограды татарского кладбища уже показался уцелевший броневик. Медленно пятясь, он отчаянно отстреливался от наседавших чехословацких цепей. Два первых эскадрона конного полка были уже за Меновым двором. Четвертый переходил через Уй, а третий эскадрон, проскочив по Пироговскому переулку, несся берегом реки к мосту.

Семка, едва продравший глаза от сна и оглушенный неожиданным, страшным известием, так и стоял у ворот, не смея даже пошевелиться. Сперва жуткий смысл сказанного Григорием вроде бы даже не проник в его сознание. И лишь со временем, почувствовав непроворотную горечь в горле и зуд в глазах, стал соображать, что же делать.

Как же это? Зайти в избу и сказать Кате о случившемся? Да ведь язык не повернется выговорить перед нею такое! Нет, надо подумать. Со Степкой хоть посоветоваться, что ли. Пока он раздумывал таким образом, броневик прошел мимо, стреляя на ходу вдоль улицы, потом свернул в какой-то переулок. А следом и чехи пожаловали.

Семка даже не испугался — будто все это происходило в каком-то тяжком, дурном сне. Подбежавший чех глянул на парня, как на пустое место, и нырнул в калитку. Семка потянулся было за ним, но возле сеней остановился, боясь встретиться взглядом с Катей. А чех проскочил в избу, оставив за собой обе двери растворенными. Оттуда послышалось по-русски:

— Красноармейцы в доме есть?

— Да что ты, бог с тобой! — отвечала бабушка Ефимья. — Какие же у нас красноармейцы! Откудова они?

Чех стрельнул глазами по углам избы, повернул во двор. За ним — Ефимья, держа передник перед краснющими, набрякшими глазами, словно боялась, что они у нее выпадут. За ней — Катя такая же зареванная, как и бабка. В руках у нее — малиновая косынка, мокрая от слез. Окинув двор взглядом и остановив его на погребушке, чех спросил:

— А там нету красных? Чьи кони?

— Молодые там спят у нас, — всхлипнув, ответила бабка. — Недавно поженились они.

— А, молодые, — повторил чех, но все-таки не удержался, приоткрыл дверь погребушки и, убедившись в правоте бабкиных слов, пошел вон со двора.

А молодые долго с вечера прообнимались и уснули за четверть часа до того, как уехал в последний путь Василий. Ничего не видели они, ничего не слышали, потому как спали мертвецки. За глухой глиняной стеной звуки все сглаживаются и меркнут, не тревожа сладкого покоя спящих. Но в последний момент проникли многие звуки и туда.

Видит Степка во сне знойный летний день. Перед глазами — огромная поляна, сплошь заросшая одним красноголовиком, кровохлебкой такую траву еще называют. А с ближнего края косит ее для чего-то старая-престарая, скрюченная старуха, похожая на бабку Пигаску, только еще тощее и намного страшнее. До пояса голая она, мослы выпирают из-под пепельной кожи, а седые косматые пряди волос ползают по ее спине в такт взмахам безжалостной косы.

И гром где-то погромыхивает. Деревни не видать, а петухи орут, как перед концом света, хором, по-страшному. Потом вроде бы пулеметная дробь рассыпалась, «ура» закричали… И вдруг — девчоночий раздирающий душу голос: «Ма-ама!! Ма-а-ма!!» Он перекрыл и петушиные крики, и пулеметную дробь, и даже не смолкающее «ура».