— А ты как тут оказался, Миколай? — подходя, спросил Тихон.

— Да так вот… оказался…

Он еще не знал, как ему поступить: послушаться ли совета бывалого мужика или открыто сказать всем о содеянном.

— Ну, тогда свалить снопы надоть да вези его отсель, Коля, на этом же фургоне, — распорядился Макар.

Трудно сказать, чем бы завершилась эта тяжкая история для Макара, случись она раньше на несколько дней. Но теперь властям было не до того — свою бы шкуру сберечь.

Переполох в кругах троицкой буржуазии начался сразу после освобождения Златоуста советскими войсками. Но первое время был он мало заметен для постороннего глаза. Теперь в силу дутовской армии мало кто верил, потому и бросились в бега: одни по железной дороге, другие на собственных подводах.

24 июля войска советского Восточного фронта овладели Челябинском. В бешеной спешке началась эвакуация из Троицка дутовского штаба, гарнизона и всего награбленного имущества. Гребли все подряд. Только различных жиров с холодильника вывезли 80000 пудов. Не хватало подвод — мобилизовали обывателей с лошадьми, и круглые сутки — день и ночь — нескончаемой чередой тянулись на станцию обозы.

Всего же за эти дни было загружено различным имуществом, оборудованием, продовольствием и материалами более тысячи вагонов. А все, что невозможно было увезти, уничтожали на месте — только бы красным не досталось! Весь город круглые сутки кипел, как муравейник в ясную погоду.

Торопилась и следственная комиссия доделать свои страшные, кровавые дела. Ночей уже не хватало для массовых расстрелов, их вершили и днем. Обыватель жил в смертельном страхе, потому как малейшее подозрение в сочувствии красным каралось немедленной смертью.

Первого августа Троицк покинули последние казачьи части. Теперь уже  н а в с е г д а! А в следующем, 1920, году казачество как сословие было упразднено правительством республики. Значит, ушли в прошлое и привилегии, дарованные казачеству царем.

Красные войска вошли в город утром пятого августа, а ночью до них прошли эскадроны кавалерийского полка имени Степана Разина. В дни безвластия пришлось горожанам организовать самоохрану, поскольку заскакивали еще ночами казачьи разъезды.

Весть о возвращении красных войск в Троицк в тот же день молнией облетела ближайшие хутора и поселки, села и станицы. По-разному приняли ее люди, но большинство ликовало, радовалось, что всем временным правителям пришел конец, что прекратится кровопролитие. Многие в Бродовской вспомнили страстные слова Марии Селивановой, убеждавшей казаков не подымать оружие против рабочих и крестьян — все равно победят они, одолеют, коли поднялись. Только напрасно прольется лишняя кровь.

Теперь это стало всем очевидно, и многие горячие головы трезветь начали.

У Рословых все решилось теперь будто само собою: никто не перечил Степкиному желанию идти на войну. Только Вера да мать всю ночь уливали подушки слезами. Проводы с выпивкой и песнями, какие бывали до войны, теперь давно позабылись. Много их было за эти годы, всяких проводов, да встреч мало.

Утром заложил Макар своего Рыжку в ломовую телегу, винтовку под траву сунул, посадил всю семью и подвез к дому братьев своих. Вместе с семьей Тихона собирались они на жатву. А годовалого Мишатку оставляли на попеченье деда и Саньки. И Мирон со своими тоже собирался в поле. Пора стояла страдная, и погода держалась та самая, про какую говорят: летний день год кормит.

Тут, возле Мироновых ворот, и состоялись проводы. Сюда же и Шлыковы подъехали со всем инвентарем для работы в поле. Новых сапог целый мешок привезли — Яшка нашил. А Колька Кестер пришел один, с котомкой на плече. Всех троих Макар взялся отвезти в Троицк. С вечера просилась Вера проводить мужа до города, но Степка не захотел: друзья у него холостые, а за ним хвост увяжется.

Со всеми простился Степка, жену молодую расцеловал, а потом, грозясь замусоленным дратвой пальцем и улыбаясь, наказал:

— Ну, ты гляди тута, без баловства чтобы. А то ворочусь — ноги повыдергаю!

— Какое теперь баловство, — подал голос дед Михайла. — Ты сперва воротись, а посля грозись… Возьми-ка вот Минюшку на руки, и я на телегу присяду. Мы вас до бугра проводим, коль всем недосуг… Всех работушка ждет, — говорил он, ощупав и садясь на край телеги. — Купец, сказывают, берет свое то́ргом, поп — го́рлом, а мужик — го́рбом.

— Обратно-то как же ты, дедуня? — спросил Степка.

— Да ведь Санюшка с нами поедет… Шесть ног у нас да четыре глаза вострых. Мы хоть куда дойдем… Ты села, Санюшка?

— Сижу! — ответила она, громоздясь на Степкином мешке с сапогами.

— Ну, трогай, Макарушка!

И двинулись они через плотину. Из-за пруда помахали добровольцы картузами. Оставшиеся у ворот ответили им тем же. Бабы прослезились опять. А стоят-то некогда долго — хлеб ждет. И без того задержались изрядно. Роса уже обсохла, а до полосы еще доехать надо — время-то идет. Рысью покатили упряжки, все дальше уходя от тех, кого проводили.

Поднявшись на бугор, откуда и хутор виделся, как на ладони, и подводы с родными, уходящие в степь, Макар остановил коня.

— Ну вот, на самом бугре мы, батюшка. Слезай, а то далеко увезем.

Первой спрыгнула Санька и пустилась в степь за красивым пятнистым мотыльком. А дед, нащупав ногою в пимном опорке землю, спустился с телеги и принял на руки Мишатку.

— Ну, с богом, служивые! — сказал он. — Добивайте всех колчаков тама да ворачивайтесь домой живыми-здоровыми.

— Прощайте! — крикнул Степка уже на ходу, когда телега затарахтела вниз по склону. — А ты дождись нас, дедунюшка! — и словно горячее что-то застряло у него в горле.

Мишатка этот — общая рословская боль и радость общая. На диво всем рос быстро, вроде понимая, что не родительские руки пестуют его. Ходить начал на девятом месяце, а к году и говорить стал самые нужные слова.

Будто старый дуб, неподвижно стоял дед на макушке земли, упираясь непокрытою головой в синее-синее небо. А бесштанный Мишатка в заголившейся рубашонке торчал у него на руке как новая, свежая веточка. Огладив ручонками лохматую дедову бороду, он спросил:

— Дедя… поодем?