Очнулся Степка и понял, что все, кроме страшной бабки, не сон вовсе, а жуткая явь. Да и старуха с косой не зря приблазнилась, коли пулеметы строчат и пушки громыхают. Косят, стало быть, красноголовиков. И никакой кровохлебке не расхлебать в этом пире пролитого драгоценного вина… Калитка хлопнула. Приподнялся Степка, одной рукой за сапоги схватился, другой Веру в бок толкнул:

— Вставай, ладушка! Война, знать, прям во двор пришла.

Подхватилась Вера и тоже в первую очередь за обувку спохватилась. И не успели они по одной ноге обуть — вот он и чех в дверь сунулся. Ничего не сказал, только взглядом повел и удалился. А следом за ним подошел Семка и, распахнув дверь, присел на порожек, сложил на коленях руки и уткнувшись в них носом, загробным голосом заговорил:

— Проспали мы все, негодники… Вася-то ваш погиб под Солодянской горой…

— А ты откудова знаешь? — перебил его Степка.

— Гриша наш сказывал. Проезжали тут они. А Ванюшку Данина сказнили казаки на горе.

И поникли молодые головы, с трудом осознавая, что ни Василий, ни Иван уже никогда больше ни сюда не зайдут, ни домой не приедут. Не враз такое усвоишь! Выходит, с вечера-то не спать расходились из двора, а на веки вечные расставались. А с Иваном за той горой Солодянской, на свертке в поселок Новотроицкий, как-то вроде бы шутя попрощались, а вышло — навсегда.

— Да как же Кате-то сказать об том? — недоумевал Семка. — Гриша наказывал похоронить их по-христиански, ежели удастся, да куда же теперь сунешься: чехи вон валом валят.

— Стихнет же все это, — возразил Степка, натягивая другой сапог. — А не то, дак ночей попробоваем… Кате-то не сказал ничего ты?

— Нет еще… И не знаю, как выговорить?

— Куда ж теперь деваться-то? Всю жизню не промолчишь, — вздохнув, заключил Степка. — А кто это кричал так? Девчонка вроде.

— Да вон у соседей во дворе. Видать, завоеватель прижал. Баушка сказывает, лет пятнадцать ей, — с трудом выговорил Семка.

Стрельба в городе продолжалась то сникая, то снова усиливаясь. Но двор Ефимьи оставался пока нетронутым. И вдруг по глиняной стене погребушки зашлепали пули, утопая в ней, но не пробивая. Кони во дворе заволновались. Рыжуха шлыковская дергалась на поводе, приседала. А Ветерок, порвав узду, кинулся к погребу и сунул голову в низкую дверь.

Семка едва отскочить успел. Вера постель сгребла и забилась в угол. Ветерок, дрожа всем телом, опустился на колени и влез в спасительное убежище. Там уж поднялся в рост, развернулся и, прижавшись горячей мордой к Степкиному плечу, стал постепенно успокаиваться. К тому же пули перестали залетать во двор, а стрельбы он не боялся.

— Гляди-ка, трусливый-то какой, дурачок, — говорил Степка, гладя коня по храпу.

— Да нет, не дурак он, пожалуй, — со двора возразил Семка. — Это ж додуматься надо коню до такого!

— Прижмет, дак живо додумаешься, — сказал Степка, оглядывая холку и заметив на ней едва приметную царапину.

Красные войска, отступавшие в беспорядке и не имевшие единого управления, накапливались в степи за рекою Уй в двух группах. Одна из них — меньшая — двинулась по направлению на Кустанай и рассеялась впоследствии. Вторая, насчитывающая тысячу триста человек, направилась по Орской железной дороге на юг и, отойдя от города более двадцати верст, встретилась с казачьим отрядом и разбила его. После этого красные повернули строго на запад, к Верхнеуральску.

Только потому, что броневики сдерживали наступающих, западный фланг отошел благополучнее. Удалось вывезти орудия, пулеметы, часть боеприпасов и снаряжения. Но в городе осталось около трех тысяч раненых и отставших красноармейцев. Многие пытались прятаться, их ловили и тут же, на улицах, чинили над ними беспощадную расправу, казнили без суда.

Около четырех часов дня наступающие организовали торжественное вступление в город. Белочехи вошли колоннами со стороны вокзала, со знаменами. Впереди шагал предводитель местных национал-шовинистов мулла Рахманкулов. Подняв руки вверх и читая походную молитву, он то и дело прерывал ее, слезно благодаря аллаха за избавление от большевиков.

С запада, со стороны Нижней Санарки, входили в Троицк стройными рядами казачьи части. Местная буржуазия ликовала безудержно. Гремели оркестры. С колокольни женского монастыря разлился праздничный благовест. Его подхватили с других колоколен. И все это гудело, ликовало и шествовало по кровавым, еще не прибранным улицам. Трупы, правда, успели свезти к тому времени.

Весь день промаялись раненые красноармейцы, запертые в вокзале. Яшка Шлыков, помогая раненым чем только возможно, постоянно поглядывал в окна. Постов, приставленных к зданию вокзала, вроде бы не заметно, но чешские солдаты и офицеры все время табунились вокруг во множестве. Потом подошел еще целый эшелон чехов. Бежать отсюда пока не было никакой возможности.

Но Яшка не терял надежды на свое избавление. Подкатился он к николаевскому мужику, к соседу Ромкиному, и предложил обменять свою гимнастерку на его зеленую косоворотку. Тот согласился. Брюки сменить Яшке не удалось, потому как были окровавлены шаровары у николаевского мужика, да и лишний раз шевелить ногу с оторванной икрой не хотел он. К другим Яшка пока не хотел обращаться.

В пятом часу дня, когда вся белая рать захлебывалась в победном торжестве, растворились главные двери вокзала со стороны перрона и вошел есаул Смирных с двумя казаками. Яшка тут же исчез в служебном коридоре. А казаки, отсчитав десяток раненых, среди которых были и такие, что могли двигаться лишь с посторонней помощью, вывели их и снова заперли дверь.

— Куда ж эт повели-то их? — вопрошал Яшка, вернувшись к своим.

— Поизгаляются да прикончат, — уныло, как о само собою разумеющемся, отозвался николаевский мужик. — Чего ж ты, не знаешь есаула Смирных, что ль?

— Слыхал об таком, да неужели так вот сразу и прикончат? — усомнился Яшка.

— Не сразу, а поизгаляются сперва, — уточнил мужик. — Палач ведь это несусветный. Крови надо ему непременно.

— А может, на работу их куда повели, — предположил Ромка.

— Да какие ж они работники! — возмутился мужик непонятливости безусых парней. — Ты вот много наработаешь со своей куклой? Ежели для работы, подобрали бы поздоровше. А ежели для допросу, опять же выбор какой-то сделали бы, фамилии нужные назвали. А то вишь, как баранов из хлева на убой, отсчитали да повели.

Хоть и не хотелось верить в страшные слова мужика, да по рассудку-то выходило именно так. А кровожадность этого есаула уже известна была в округе. На всякий случай Яшка нырнул в заветный служебный коридор, примеривая свой ключ ко всем дверям. А в это время в вокзале объявился Родион Совков и, приглядываясь к раненым, пошел по проходу от одних дверей к другим.

— О! — воскликнул он, увидев Романа. — Да тут мой шуряк мается. Надо бы избавить его от мук.

— Пи-ить! — не зная что ответить и предчувствуя недоброе, пропищал побелевший Ромка.

— Щас будет тебе питье, — пообещал Родион, утягивая под усы ехидную улыбку, и вышел скорыми шагами, оставив незапертой дверь.

Находясь за выступом косяка ближней двери в коридоре, Яшка слышал все это.

А николаевский мужик, вздохнув,заметил:

— Не к добру, кажись, этот зятек тут, парень.

— Рома, Ром! — подскочив, зашептал Яшка. — Ползи вон к третьей двери налево! Ползком ползи, чтоб не маячить нам тута перед народом.

Ромка без лишних слов двинулся в указанном направлении. И Яшка туда же нырнул. Сперва хотел захватить шинели, да передумал, пусть на месте лежат. Устроились они в маленькой комнатке, где стояли стол, два стула да большущий глухой деревянный шкаф. На столе, кроме чернильного прибора, красовался еще тонкий графин с водой и рядом — граненый стакан.

Ромка прилег вдоль стены, головой к шкафу. А Яшка, приготовившись запереть дверь на ключ, то и дело выскакивал в коридор, следя за обстановкой в зале ожидания. Но там с полчаса никто из казаков не появлялся. Потом снова вошел есаул с теми же двумя подручными и, отсчитав шесть человек и приказав выводить их, громко, на весь зал крикнул: