Но дело в том, что идея изначальной бисексуальности человека также лежит в основе иудаизма — в первой книге Пятикнижия Моисеева. Расхожее христианское представление о том, что Ева была сотворена из ребра Адама, — не что иное, как следствие неверного перевода: на самом деле в оригинале Ева была не сотворена из ребра мужа, а отделена от него. «И навел Господь Бог оцепенение на человека, и он уснул; и взял Он одну из его сторон, и закрыл плоть под нею. И выстроил Господь Бог сторону, которую взял у человека женой… Эта названа будет женой (иша), ибо от мужа (иш) взята она»[111], — говорится в максимально приближенном переводе Пятикнижия, выполненном Фримой Гурфинкель. И далее, когда Пятикнижие возвращается к истории творения человека: «Это родословие человека: в день сотворения Богом человека в подобии Божьем Он содеял его, мужчиной и женщиной сотворил он их…»[112]

Каббала делает особый акцент на то, что человек был сотворен «мужчиной и женщиной», и объявляет сексуальное влечение, взаимное притяжение полов одной из главных, если не главной движущей силой мироздания. Сами взаимоотношения Бога с еврейским народом с этой точки зрения воспринимаются как взаимоотношения между супругами, а увлечение древними евреями идолопоклонством уподобляется супружеской измене. Если Фрейд слушал лекции, содержащие подобные идеи, то они просто не могли не повлиять на дальнейший ход его мыслей и прежде всего на возможность применения идей о сексуальной этиологии неврозов ко всем сторонам человеческой деятельности.

В 1896–1899 годах Фрейд, как и миллионы других евреев во всем мире, следил за делом Альфреда Дрейфуса. Как известно, для живущего неподалеку от Фрейда, на той же улице Берггассе журналиста и писателя Теодора Герцля процесс Дрейфуса стал поворотным и в осознании собственного еврейства, и в поисках путей решения «еврейского вопроса». Герцль стал вождем политического сионизма, приведшего в итоге к созданию государства Израиль.

Фрейд, безусловно, к Герцлю присоединяться не спешил, но дело Дрейфуса усилило его чувство причастности к еврейскому народу и его судьбе. Теперь он не пропускал ни одного заседания «Бней-Брит», обсуждал с его членами все перипетии процесса Дрейфуса, восхищался мужеством Эмиля Золя, решившего вступиться за оклеветанного офицера-еврея.

Посещение собраний общества имело для Фрейда и несомненную практическую пользу. Во-первых, оно приносило ему новых пациентов и пациенток. Во-вторых, после прочитанных им лекций о смысле сновидений многие члены общества обращались к нему с рассказами о своих снах или снах своих жен с полушутливой просьбой расшифровать их, и это давало всё новый материал для его книги о сновидениях, которую он втайне уже начал писать.

Сохранилось немало свидетельств того времени о, мягко говоря, двусмысленном отношении венцев к доктору Фрейду, прежде всего из-за его интереса к сексуальной жизни пациентов. Так, в одном из писем Флиссу этого периода он рассказывает, что одна из его пациенток во время приема зажимает в руке распятие — видимо, считая его самим дьяволом. Не исключено, что порочащие Фрейда слухи распускали некоторые его коллеги-медики.

Во всяком случае, в вышедшей в феврале 1898 года в «Венском клиническом обозрении» статье «Сексуальность в этиологии неврозов» Фрейд не только впервые представляет свою теорию детской сексуальности, но и дает жесткую отповедь врачам, игнорирующим особенности сексуальной жизни (и полученных в детстве сексуальных травм) пациентов при лечении неврозов. Конечно, пишет Фрейд, врачу стоит избегать разговоров с пациентами на эту тему, если «он понимает, что откровения сексуального характера вызовут в нем не научный интерес, а похотливое наслаждение». Таким образом, пафос статьи сводился к тому, что сам Фрейд интересуется интимными подробностями прошлого и настоящего своих пациентов исключительно ради их блага и ради науки.

В том же феврале он сообщает Флиссу, что прекратил заниматься самоанализом и целиком погрузился в написание книги о снах. Но весной, на Песах, он решил сделать перерыв и снова отправился с братом в Италию, на адриатическое побережье, где с удовольствием бродил по руинам античного периода. Естественно, он не мог не обратить внимания на статуи Приапа, увидев в этом греческом боге символ «исполнения желаний, противоположность психологической импотенции».

Тогда же Зигмунд и Александр Фрейды посетили сталактитовые пещеры, в одной из которых столкнулись с лидером венских антисемитов Карлом Люгером. В другой пещере внимание Фрейда привлекли не столько сталактиты, сколько проводник, в поведении и манере разговора которого он обнаружил все признаки невроза. Но больше всего Фрейду, разумеется, запомнился ответ проводника на вопрос брата, насколько глубоко можно спуститься в пещеру. «Это как с девственницей — чем глубже проникаешь, тем приятнее!» — ответил проводник, и формируемая Фрейдом коллекция символов, которые в сновидениях означают женские гениталии, пополнилась еще одной позицией.

Вообще, по меткому замечанию Пола Ферриса, в тот период «Фрейд не мог нейтрально воспринимать ничего, что с ним происходило, даже прогулки или сон»: во всем он искал «скрытые связи», некую подоплеку, доказывающую его собственную теорию о том, что любой сон представляет собой исполнение желаний, отцензурированное стражами подсознания.

Часть летнего отдыха 1898 года Фрейд провел с Мартой, а часть — с Минной, с которой снова отправился в Далматию, нынешний Дубровник.

В Боснии и Герцеговине с Фрейдом опять произошла забавная история: разговаривая с неким немецким адвокатом о живописи, Фрейд упомянул о поразивших его фресках в соборе итальянского города Орвието, но при этом не мог вспомнить имени художника. «Вместо искомого имени — Синьорелли — мне упорно приходили в голову два других — Боттичелли и Больтрафио; эти два подставных имени я тотчас отбросил как неверные, и когда мне было названо настоящее имя, я, не задумываясь, признал его. Я попытался установить, благодаря каким влияниям и путем каких ассоциаций воспроизведение этого имени претерпело подобного рода сдвиг… и пришел к следующим результатам…»[113]

Результаты своего самоанализа Фрейд, вернувшись домой, поспешил изложить в статье «К вопросу о психическом механизме забывчивости», которую тогда же и опубликовал. Впоследствии эта статья почти полностью вошла в книгу «Психопатология обыденной жизни».

Суть анализа Фрейда сводится к тому, что слово «господин» («герр» на немецком и «сеньор» на итальянском) несколько раз промелькнуло в разговоре его спутников, когда речь шла о национальном характере боснийских турок — в том числе и о их представлении, что без секса жизнь лишена смысла. Это утверждение наложилось на воспоминание, о котором Фрейд хотел бы забыть — о том, что, когда он был в Трафои, один из его пациентов покончил с собой, так как Фрейд так и не сумел вылечить его от полового расстройства. В результате первая часть имени художника — «Сеньор» — выпала у Фрейда из памяти, и вместо Синьорелли ему пришло в голову имя Боттичелли, а затем — в качестве напоминания о вытесненном в Трафои воспоминании — и Больтрафио.

Понятно, что о научности и даже логичности этого объяснения можно спорить. Однако сам факт обращения Фрейда к такому действительно хорошо знакомому феномену, как забывание собственных имен, которые «так и вертятся на языке», показывает, что Фрейда всё больше начинал интересовать весь круг проблем психики человека, а не только невротики.

Он искал объяснение феномену забывания с точки зрения своей теории подавления и вытеснения в бессознательное всего, что человеку неприятно знать или не хотелось бы вообще знать и помнить, — и находил их. Его вывод о том, что «забывание знакомых собственных имен происходит не случайно, а потому, что сложились некоторые условия, благоприятные для забывания, незадолго до того имела место попытка подавления неких неприятных воспоминаний и установление ассоциативной связи между забытым именем и подавленным воспоминанием»[114], вне сомнения, по меньшей мере заслуживает внимания. А статья 1898 года, безусловно, представляет собой еще один шаг к построению психоанализа как глобальной теории, охватывающей все виды психической деятельности.