Что касается единобожия, то оно, по Фрейду, как уже говорилось, родилось из слияния двух богов — египетского Атона и мидиамского Яхве. Причем последний представляется им как «грубый, ограниченный местный бог, яростный и кровожадный», он пообещал своим приверженцам «землю, где текут молоко и мед», и побудил их уничтожить ее коренных обитателей «острием меча». Так, лишив евреев сначала их пророка, затем звания первооткрывателей монотеизма, Фрейд в конце концов лишает их и Бога, а точнее, отказывает этому Богу в статусе Творца и Владыки Вселенной. Но при этом говорит об этом Боге как о человеке, который что-то обещает, к чему-то побуждает и т. д.
И еще одно. Назвав очерк «Если Моисей был египтянином», Фрейд как бы заранее объявил, что у него должно быть естественное продолжение, которого и в самом деле требует объективное научное исследование: «Если бы Моисей был евреем». Более того, Фрейду ничего не стоило бы вспомнить в этой, так и не написанной главе, что история Моисея вновь и вновь повторялась затем в еврейской истории, и своеобразным доказательством существования «парадигмы Моисея» можно считать биографии двух его великих современников — Теодора Герцля и Владимира (Зеева) Жаботинского. Оба они, как известно, выросли и воспитывались в нееврейской среде, до определенного возраста не считали себя евреями, но в итоге стали одними из крупнейших национальных еврейских лидеров Нового времени.
Но в нарушение логики повествования вместо главы «Если бы Моисей был евреем» идет третья, самая пространная глава очерка — «Моисей, его народ и монотеистическая религия», где Фрейд представляет свой взгляд на онтологические корни христианства и пытается дать свое объяснение природы антисемитизма.
Истоки христианства, по Фрейду, следует искать в стремлении преодолеть всё то же подавленное евреями чувство вины за убийство Моисея. «Похоже, что растущее чувство вины охватило весь еврейский народ или, может быть, и весь цивилизованный мир того времени в качестве предзнаменования возврата подавленного материала. Пока, наконец, один из представителей еврейского народа в качестве политико-религиозного агитатора не нашел удобного случая отделить от иудаизма новую — христианскую — религию. Павел, римский еврей из Тарсуса, ухватился за это чувство вины и точно проследил его обратно к первоначальному источнику. Он назвал его „первородным грехом“; это было преступление против Бога, которое можно было искупить только смертью. С первородным грехом в мир пришла смерть. Фактически этим преступлением, заслуживающим смерти, было убийство первоначального отца, который затем был обожествлен. Но убийство не запомнилось: его место заняла фантазия искупления, и поэтому эта фантазия могла быть провозглашена как откровение об искуплении (благая весть). Сын Господа согласился безвинно быть казненным и таким образом принял на себя вину всех людей. Это должен был быть сын, так как убит был отец… Иудаизм был религией отца. Христианство стало религией сына. Старый Бог Отец отступил за спину Христа; Христос, Сын, занял его место, именно так, как желал этого любой сын в первобытные времена. Павел, который был продолжателем иудаизма, также и разрушил его», — утверждает Фрейд.
И дальше он начинает свое логическое обоснование природы антисемитизма и, по сути, приходит к его оправданию:
«Бедный еврейский народ, который со своим обычным упорством продолжал отрицать убийство отца, в ходе времени тяжело искупил эту вину. Его постоянно попрекали: „Вы убили нашего Бога!“ И этот укор, если его правильно толковать, был справедливым. Если соотнести его с историей религии, то он будет звучать: „Вы не хотите согласиться с тем, что убили Господа (первоначальный образ Бога, первоначального отца и его последующего воплощения)“. Здесь должно быть следующее дополнение: „Мы, конечно же, сделали то же самое, но мы согласились с этим, и с тех пор мы прощены“…»
Если это объяснение и кажется натянутым, то мысли Фрейда по поводу природы антисемитизма представляются и в самом деле интересными. Он отметает версии о том, что причиной дурного отношения к евреям в христианских странах было то, что они были чужаками и вдобавок расово отличались от европейцев; в конце концов, евреи — типичные представители народов Средиземноморья, являющихся частью Европы. Фрейд называет три основных фактора, продуцирующих европейский антисемитизм, помимо умения оставаться самими собой, занимая при этом видные позиции в экономике и культуре народов, среди которых они живут. Причем Фрейд предупреждает, что называемые им причины могут показаться неправдоподобными, но он уверен в их истинности.
Первый фактор — в том, что «зависть к народу, который провозгласил себя перворожденным, любимым дитятей Бога Отца, не преодолена другими людьми даже сегодня: как будто они думают, что эти претензии оправданы» (то есть по аналогии с семьей антисемитизм у Фрейда имеет ту же природу, что и ревность по поводу любви родителей между братьями и сестрами).
Второй — связан с обычаем обрезания, так как оно, дескать, «производит неприятное, жуткое впечатление, которое, несомненно, объясняется тем, что оно напоминает о наводящей ужас кастрации, а вместе с ней и о части первобытного прошлого, которая была охотно забыта».
Третий фактор, по Фрейду, заключается в том, что европейские народы «под тонким налетом христианства… остались тем же, чем были их предки, исповедовавшие варварский политеизм. Они не избавились от чувства недовольства навязанной им новой религии, но они перенесли это недовольство на источник, из которого пришло к ним христианство… Ненависть к евреям по своей сути является ненавистью к христианам».
Развивая идею первого из названных им факторов, Фрейд подчеркивает и «черты характера евреев», которые звучат как обвинения. «Без сомнения, — пишет он, — они (евреи. — П. Л.) имеют чрезвычайно высокое мнение о себе, они считают себя более выдающимися, занимающими более высокое положение и превосходящими других людей, от которых отличаются множеством своих обычаев. В то же время в жизни их вдохновляет особая уверенность, такая, которая приобретается вследствие обладания чем-либо ценным, каким-то особым оптимизмом: набожные люди называют это верой в Господа. Мы знаем причину такого поведения, а также и то, в чем заключается их тайное сокровище. Они действительно считают себя народом, избранным Господом, и верят, что стоят особенно близко к Нему, что и делает их гордыми и уверенными.
Заслуживающие доверия источники сообщают нам, что в эллинистические времена они вели себя точно так же, как и сегодня, так что уже к тому времени становление евреев завершилось; и греки, среди которых и рядом с которыми они жили, реагировали на особенности евреев точно так же, как и народы, среди которых они живут сегодня. Можно подумать, что они реагировали так, будто и сами верили в превосходство, на которое претендовал народ Израиля. Если кто-либо объявляет себя любимцем наводящего ужас отца, то он не должен удивляться зависти своих братьев и сестер, и еврейская легенда о Иосифе и его братьях очень хорошо демонстрирует, к чему может привести такая зависть».
Словом, если бы евреи покаялись, отказались бы от своих обычаев, религии и самих себя, то не было бы и антисемитизма. По одной простой причине — тогда не было бы и евреев…
Как отмечают все исследователи, обращение Фрейда к образу Моисея было, безусловно, не случайным. Вспомним, что еще в середине жизни он посвятил довольно пространное эссе скульптуре Моисея работы Микеланджело. В непомерном тайном и явном тщеславии Фрейд сравнивал свою роль в истории человечества с ролью Моисея, давшего миру новое знание и новую мораль, и не раз использовал это сравнение в письмах к Юнгу и другим ученикам. В то же время та гложущая его бессознательная ненависть к собственным национальным корням, тайное презрение к евреям, особенно из Восточной Европы, представителем которых был по происхождению и он сам, пробуждала в нем то, что незабвенный Козьма Прутков называл «желанием стать испанцем». С той разницей, что сам Фрейд мечтал быть не испанцем, а немцем, носителем «истинного немецкого духа».
