Семинарист-самоучка и хорошо образованные девушки говорили о литературе. С их друзьями он тоже играл и шутил. Он развлекал их рассказами о своих приключениях в ссылке, о собаке Тишке. Читал им свои любимые книги – Пушкина, Горького, Чехова; чаще всего – чеховские рассказы: “Хамелеон”, “Унтер Пришибеев”, – и особенно ему нравилась “Душечка”, которую он “почти наизусть знал”. Часто он заговаривал и о женщинах. “Ну эта-то! Настоящая Душечка”, – говорил он о легкомысленных женщинах, существовавших лишь ради своих мужчин, не знавших независимой жизни. Он поддразнивал служанку, деревенскую девушку Паню, и всем давал прозвища. “Если он был в особенно хорошем настроении, – пишет Анна, – то разговор с нами он пересыпал обращением “Епифаны-Митрофаны” (в честь человека, у которого жил в новоудинской ссылке). “Ну как, Епифаны? Что слышно? – приветствовал он девушек. – Эх, Митрофаны вы, Митрофаны!” Иногда он обращался к ним “Тишка”, как к своей собаке. Политику он тоже обсуждал с Сергеем и девушками: они все были большевистской семьей. Надя так гордилась тем, что она большевичка, что ее дразнили в школе. Ее крестный отец Енукидзе, Калинин, Серго и Свердлов были ей уже как дядья. В их доме нашел убежище Ленин. Анна вспоминает, как в сентябре “Сталин привел к нам домой товарища из кавказской группы”. “Коренастый, с черными гладкими волосами, с бледным матовым лицом”, он “конфузливо пожал всем руки, улыбаясь большими добрыми глазами”.
– Это Камо, – представил гостя Сталин. – Послушайте его. Он вам такое расскажет!
Девушки пришли в восторг: “В самом деле, это был Камо”. Он угощал их рассказами о своей “полуфантастической жизни”. Бесстрашный психопат пять лет просидел в Харьковской тюрьме. Революция подарила ему свободу. Он собирался бежать как граф Монте-Кристо – притворившись мертвецом, – но вовремя узнал, что тюремщики головы умерших в тюрьме разбивали кувалдами – на всякий случай. “Камо много говорил о Сталине – и тихий спокойный голос нашего гостя становился восторженным”. Камо приехал в Петроград, чтобы пуститься на новые подвиги. Его связь с Аллилуевыми приведет к трагедии.
На другой день после возвращения Надя начала убираться в квартире. Она так громыхала стульями, что Сталин, который писал какую-то статью, вылетел из комнаты.
– Что тут творится? – спросил Сосо. – Что за кутерьма? А, это вы! Ну, сразу видно – настоящая хозяйка за дело взялась!
– А что? Разве плохо? – огрызнулась вспыльчивая Надя.
– Да нет! – ответил Сосо – его все это явно забавляло. – Очень хорошо! Наводите порядок, наводите… Покажите им всем…
Школьницей Надя была, как пишет ее сестра Анна, “живой и непосредственной, открытой, прямой”. Но “цыганская” жизнь ее вечно странствующей семьи, где дневали и ночевали гости, а мать была известна вольным нравом, развила в характере Нади новые черты: серьезность, пуританство. Она хотела порядка и безопасности.
“Папа и мама скрипят по-прежнему”, – писала Надя подруге. Свою мать она со временем стала презирать за постоянные и скоротечные романы. “Мы стали большие, – писала она некоторое время спустя. – и хотим делать и думать так, как мы хотим… Главное то, что у нас дома для нее [Ольги] уже нет личной жизни, а она еще молодая и здоровая женщина. Теперь все хозяйство пало на меня”. Может быть, она считала и свою мать Душечкой из чеховского рассказа.
Тем долгим, богатым на события летом Сталин и Надя сблизились: она давно восхищалась этим героическим большевиком, другом семьи еще по Грузии. “Они провели все лето 1917-го взаперти в одной квартире. Иногда они оставались наедине, – рассказывает племянница Нади Кира Аллилуева. – Надя видела в Иосифе романтического революционера. А моя мать говорила, что он был очень хорош собой. Конечно, Надя в него влюбилась”. Он называл ее Татка; она его – Сосо или Иосиф.
Сталину, единственному сыну волевой матери-одиночки, наверняка не хватало семейного веселья, игр, шалостей. Все это было у него в ссылке, а со смерти Като Сванидзе прошло уже десять лет. Ему всегда нравились девушки, которые могли готовить, прибираться, ухаживать за ним, как Като – и как его мать. Сванидзе и вовсе считали, что Сталин влюбился в Надю, потому что она напомнила ему Като.
“Сталин постепенно полюбил ее, – говорит Кира Аллилуева. – Настоящая любовь”. Сосо годился ей в отцы (его враги потом утверждали, что он и вправду был ее отцом). Даты не совпадают, но Надя, скорее всего, знала, что у Сосо когда-то мог быть роман с ее любвеобильной матерью. Не возникло ли между матерью и дочерью соперничества из-за грузинского постояльца?
“Ольга… относилась к нему очень тепло… – писала дочь Нади и Сталина Светлана. – Но брак дочери ее не обрадовал: она долго пыталась отговорить маму и попросту ругала ее за это “дурой”. <…> Она никогда не могла внутренне согласиться с маминым браком”. Почему – потому что знала характер Сосо или потому что сама когда-то была его любовницей? Или и то и другое? Как бы то ни было, “дура” Надя уже влюбилась в Сосо. Спустя несколько месяцев она гордо призналась подруге: “Меня даже заподозрили, не влюблена ли я, что так похудела”.
Сталин позже рассказывал, почему предпочел Надю ее старшей сестре: “Анна была немного педантична и слишком говорлива”, а Надя “размышляла не по годам зрело” и “твердо стояла на земле. Она лучше его понимала”. Насчет Анны он был прав: она раздражала его всю жизнь.
Но в Наде он кое-чего не заметил.
Эта девочка-подросток была – по-своему – такой же нервной, надломленной, мрачной, как и он сам. Может быть, даже еще мрачнее. Сталину понравилась Надина строгость, но в браке это качество схлестнулось с его кочевой простотой и упрямым эгоизмом. Что еще хуже, за ее искренностью и живостью скрывалось наследственное психическое заболевание – биполярное расстройство; она никак не могла быть тихой домохозяйкой. “Но ему нравился ее дурной характер, – замечает Кира Аллилуева. – Она не боялась с ним спорить, даже ставила его на место”. Смелость и преданность этой красивой школьницы с горящими цыганскими глазами тогда увлекли Сталина. Но их союз будет несчастливым и окончится трагически.
Неизвестно, когда именно они стали любовниками. О своих отношениях они объявили публично десять месяцев спустя. Но начался роман, вероятно, в то время4.
Дела большевиков неожиданно пошли в гору. Причиной тому был не Ленин и не Сталин, а несостоявшийся военный диктатор правых взглядов. Керенский назначил новым верховным главнокомандующим генерала Лавра Корнилова – сибирского казака с раскосыми татарскими глазами, бритым теменем и раскидистыми усами, который должен был стать “всадником на белом коне”, тем, кто очистит Петроград от большевиков и наведет порядок. Но он был столь же тщеславен, как Керенский, и далеко не так умен. О нем говорили: “Сердце льва, голова барана”. Однако Корнилов представлялся человеком, оказавшимся в нужном месте в нужное время. Он тут же начал читать книги о Наполеоне, что для таких людей всегда плохой знак.
Керенский попытался наверстать упущенное. Он провел в Москве, подальше от неспокойной столицы, совещание всех партий. “Петроград опасен, – написал Сталин и ввернул церковную метафору: – Бегут от него, как черти от ладана”. Он был прав: в Москве генерал перетянул одеяло на себя. Но Керенский и Корнилов согласились в одном: генерал должен был для наведения порядка бросить на Петроград войска с фронта. Тут Керенский, тоже считавший себя русским Бонапартом, заподозрил генерала в подготовке переворота. Наполеонов становилось многовато. Керенский отправил генерала в отставку, но тот все равно решил идти на Петроград.
Столица пребывала в тревожном ожидании. Керенский произвел себя в верховные главнокомандующие, но обнаружил, что армия его не поддерживает, и был вынужден обратиться за помощью к Совету, который вновь созвал Красную гвардию. Генерала арестовали, но кабинет министров развалился. Керенский назначил себя диктатором во главе Директории из пяти человек. Он уцелел, но, как Михаил Горбачев после августовского путча 1991 года, стал “хромой уткой”. Силы он подкреплял кокаином и морфием. Сидя в роскошном кабинете Александра III в Зимнем дворце, Керенский царствовал, но не правил.
