Дня через два по возвращении из Орла Степан Кузьмич сам вызвал Славушку.

— Чего не показываешься? Как съездил в Орел? Надумал в Малоархангельск или будешь держаться Успенского?

Спокоен, только лицо посерело и глаза остались стеклянными.

Слава стал докладывать. Степан Кузьмич не перебивал, слушал. Когда Слава сказал, что Андреев уехал на фронт, заметил: «Настоящий человек», — и снова стал слушать.

Потом вдруг спросил:

— В Ивановку со мной не проедешься?

Слава замер.

— Зачем?

— За вещами, — произнес Быстров равнодушным голосом. — Там от Александры Семеновны кое-какие вещички остались.

Горько ехать в Ивановскую школу, но и отказаться нельзя.

Забрались в бедарку, запряженную неизменной Маруськой, понеслись знакомой дорогой туда, где уже никто их не ждал.

Вот она, эта страшная комната. Те же на этажерке книжки. Тот же чайник на столе. Кровать застелена чистой простыней. На табуретке узел, завернутый скатертью со стола. Вероятно, это и есть вещи Александры Семеновны. У стены чемодан с бумагами Корсунских. Все как было. Но пустынно и одиноко.

Степан Кузьмич сел на табуретку возле стола, постучал ручкой чайника по чайнику.

— Да. Вот и нет с нами Александры Семеновны…

Голос его обычнее обычного, удивительная в нем монотонность, несвойственная Быстрову.

— Жалко Александру Семеновну!

Слава молчит. Что он может сказать?

— Ну а что ты обо всем этом думаешь!

Что может он думать!

— А ведь это не ее убивали, — говорит вдруг скрипучим голосом Быстров. — Это меня убивали.

— Как?!

— А так…

Больше Быстров не говорит ничего. Встает, берет в руку узел, кивает на чемодан:

— Бери…

И вдруг о стекло окна начинает биться птица. Канарейка! Должно быть, резкое движение Быстрова, когда поднимал узел, спугнуло ее откуда-то со шкафа. Птица бьется, трепещет.

— Хм, — задумчиво говорит Быстров. — Значит, ты уцелела? Клетку разбили, а ты ускользнула из-под сапог?

Подходит к окну и распахивает раму.

Канарейка исчезает в сиянии голубого дня.

— Поехали!

Слава с трудом выволакивает чемодан. Останавливается на крыльце. Прощай, Ивановская школа! Больше он сюда не поедет. Все здесь пойдет своим путем. Приедет новая учительница. Поселится в комнате Александры Семеновны. Будет учить детей. Будут учиться дети. Решать задачки. Заучивать стихи. О весне. О природе. О птичках.

О канарейке, которая околеет завтра в наших русских лесах!

Умилительно открыта Поповка: если встать лицом к селу, слева от дороги — домики в заросших палисадниках, обиталище местного духовенства, справа — храм и косо, точно мост между церковью и деревней, здание церковноприходской школы, школы первой ступени, как называют ее теперь, — первая ступень от прошлого к будущему.

И нет места уютнее крыльца школы, — шесть ступенек, шесть ступеней, хоть сверху вниз, хоть снизу вверх, шестью три восемнадцать, аудитория на восемнадцать человек, но никаких тебе ни столов, ни стульев.

Вот это-то крыльцо и облюбовали Ознобишин, Саплин, Сосняков, Орехов со товарищи.

Солнышко на исходе, но еще в рабочем состоянии, еще светло, тепло, хотя пятый час пополудни, а ведь кое-кому добираться до Критова, до Рагозина, до Козловки. В Успенском ночевать не с руки, до Рагозина ни за что дотемна не добраться, один Саплин так себя поставил в Критове, что ему всегда занаряжают лошадь, когда собирается в волость. Председатель сельсовета Иван Васильевич Тихменев вообще-то прижимистый и не такой уж пугливый мужик, страсть как боится — не Саплина, конечно, не Ознобишина, хотя тот подальше и, значит, пострашнее, а Быстрова, — чем черт не шутит, придет Быстров к молокососам на собрание — в чем дело, почему нет сочувствия молодому поколению. Товарищ Саплин, как же это вы домой топать будете? Вызвать ко мне критовского председателя, подать сюда Тихменева, что ж это вы, Иван Васильевич, наше будущее, нашу надежду заставляете пешком бегать на собрания, где обсуждается, между прочим, и вопрос о строительстве коммунизма?!

Мягкий свет окутывал и церковь, и палисадники, и крыльцо школы, и зеленый вырезной лист по-над школой на молодых липках.

Слава на перильце, Саплин на верхней ступеньке, Сосняков пониже, рядом Карпов, еще пониже Орехов.

Слава сегодня наряден, в шелковой зелено-желтой — блеск, изумруд! — косоворотке, сшитой из подкладки, выпоротой из офицерского Федора Федоровича кителя. Большинство ребят босиком, Саплин и Сосняков в чунях, а на Славе ботинки, наимоднейшая сейчас обувь в Успенском, с холщовым верхом, на деревянной подошве, тщательно выбеленные утром зубным порошком и даже под вечер пахнущие мятой.

— Заседание считаю открытым. На повестке дня один вопрос: распределение остатков керосина.

Сложнейший вопрос по тем временам! Два народных дома, шесть изб-читален, двенадцать ячеек, пятнадцать школ…

— Осталось-то много?

— Восемь с половиной фунтов.

— Оставалось одиннадцать с половиной?

— Три фунта взял Степан Кузьмич для волисполкома.

Ни протокола не ведется, ни ведомости на керосин. Все в уме, все в памяти, все на честном слове.

Керосин под замком, ключ у Славы, кому же хранить золотой запас, как не председателю волкомола, никто не подумает, что Слава может взять себе хоть каплю: общественная собственность свята и неприкосновенна.

Как же распределить оставшиеся восемь с половиной фунтов?

Керосин нужен всем. По фунту на избу-читальню, по полфунта на школу или на ячейку. Все равно что ничего. По три фунта на каждый Народный дом. Обойдутся. И еще два фунта Успенскому народному дому. На волостные собрания и съезды. Из этих двух фунтов один фунт на волостной съезд молодежи. Итого шесть фунтов. Избам-читальням не давать. Читать газеты и книги при дневном свете, а вечером по возможности на завалинке. Полфунта волкомолу. Фунт в резерв.

Остается еще фунт. По полфунта тем ячейкам, где особенно активничает кулачье. Обсуждается ход классовой борьбы в волости. В Черногрязке кулаки сильны, но там они боятся Пахочкина. В Критове сильны, но там коммунисты не дают себя перекрикивать. В Рагозине кулаки дружны и чуть что скопом наваливаются на бедноту. Рагозинским комсомольцам полфунта! В Дуровке кулаки есть, но проявляют себя слабо. А в Козловке тишина, но очень уж подозрительная, и подпрапорщик Выжлецов наверняка вернулся с оружием, купил ветряк и никого из комбеда не допустил на мельницу. Козловская ячейка слаба, тем более дать ей полфунта. Придется ехать туда…

— Товарищи! Два и два плюс два, и полфунта, и фунт, и по полфунта… Голосуем решение в окончательном виде. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Ты почему, Сосняков, воздержался?

— Потому что нечего резерв оставлять, да и волкомол обойдется без керосина.

— Значит, против?

— Не против, но лучше еще двум ячейкам по полфунта, и нам в Рагозино полфунта, не учитываете обстановку.

— Кто за предложение Соснякова?

— Я не предлагаю, а объясняю.

— А когда, ребята, будет у нас керосина, как молока?

Карпов высказал общую мечту.

— Лет через десять, думаю, — предположил Саплин не очень уверенно.

— Через десять! — Слава не выносит пессимистических прогнозов. — Сказал! Через десять лет мировая революция произойдет, а ты только о керосине мечтаешь!

— А когда?

Вопрос конкретный, точно речь о поездке в соседнюю деревню, это Елфимов, спокойный, обстоятельный парень, не бросает на ветер слов.

— Прогонят буржуазию из Баку, наведут порядок и повезут керосин по всей России…

Солнце еще высоко, в самый раз расходиться, чтобы засветло добраться по домам, но тут возникает вопрос поважней керосина.