— Завтра, чего же зря околачиваться, — сказал Слава. — Ты в мою комнату переберешься?

— Мне и у себя хорошо, — отказался Железнов. — На твою халупу Сосняков нацелился.

«Значит, был даже такой разговор, — подумал Слава. — Сосняков своего не упустит».

— Может быть, тебе чем помочь? — осведомился Железнов.

Слава отрицательно покачал головой.

— А чего помогать?

Они еще посидели, поговорили.

— Не будем беспокоить, пойдем.

«Вот и все, — подумал Слава. — Полтора года вместе, а завтра мы уже посторонние люди. Может быть, я в последний раз вижу и Железнова, и Никиту. А ведь он изменился за эти полтора года, — подумал Слава о Железнове. — Такой же круглолицый и спокойный, но и не такой. Постарел за это время, румянец пропал, глаза смотрят равнодушнее, резкая складочка появилась у носа. Жениться ему пора, сильно ощутим в нем поворот к взрослости. А Никита всю жизнь останется юношей. Нежное, тонкое лицо, льняные длинные волосы, даже заикается, застенчив. С Никитой мы еще, может, встретимся в Москве. Он учиться, и я учиться. Чему-нибудь и научимся…»

Слава сходил еще раз к Эмме, получил стакан горячего молока, дал Пете аспирину, напоил молоком, глотать было еще труднее, чем днем, расхворался он не на шутку.

Лег Слава рядом с Петей, лечь больше негде, всю ночь Петя метался, горел, бредил, Слава гладил брата по голове, тот затихал, вероятно, думал, что это мама, мама не отходила от них, когда они заболевали.

Под утро сквозь сон Петя на что-то пожаловался:

— Дай мне, ну дай, я тебя прошу…

Что дать, он так и не сказал.

Слава обнял брата, жалко было его ужасно, младший ведь брат. Слава пробовал его баюкать, даже запел: «Спи, мой маленький коток…»

Утром Слава опять измерил Пете температуру, поднялась уже до тридцати девяти градусов, — опять напоил молоком, оставил Петю на попечение Эммы, хотелось с утра покончить со всеми делами и пораньше уехать из города, он боялся остаться с больным Петей в Малоархангельске, хорошо бы поскорее вернуться к маме, мать, как наседка, пригреет его под своим крылом, и Петя сразу начнет поправляться.

Он пришел в уком, в оба укома, снялся с партийного и комсомольского учета. Селиверстов сказал, что звонил Семин, просил Ознобишина обязательно зайти, Слава подивился — зачем он Семину, надо было еще зайти на конный двор, попросить до Успенского лошадку.

Семин мил, вежлив, добродушен, щеки его не в пример Железнову по-прежнему пухлы и розовы, и улыбка не изменилась, такая же снисходительная и приветливая.

— Зачем я тебе?

— Оружие.

— Какое еще оружие.

— Верни оружие. Тебя освободили? Уезжаешь? Вот и верни оружие. Револьвер выдан был при вступлении в должность? Теперь полагается вернуть.

— Да я же давным-давно вернул! Помнишь, пришел к тебе и отдал револьвер, о чем же ты спрашиваешь?

— Все-таки тебе свойственно легкомыслие, Ознобишин! — Семин удовлетворенно засмеялся. — Вернул, вернул, отлично помню. Но ведь мы тогда так и не оформили возвращение. Я же о тебе забочусь. Переведут меня, придет другой, спохватится — где оружие, и потребует с тебя. А ты иди доказывай, что вернул. Пиши заявление: «Прошу принять обратно выданный мне револьвер системы наган, номер…» Сейчас я тебе скажу номер. — Вышел и тут же вернулся, назвал номер, дела у него в образцовом порядке. — А я тебе, в свою очередь, расписочку: такого-то числа сдан и принят…

Со стороны Семина это и предусмотрительно, и любезно, ведь и вправду могли возникнуть неприятности.

— Ну, желаю тебе, — сказал Семин. — На кого же ты едешь учиться?

— На прокурора или на судью, — сказал Слава. — На юридический факультет.

— На прокурора? — Семин захохотал. — Какой из тебя прокурор! Иди лучше в учителя, литературу преподавать.

— Считаешь, ни на что другое не пригоден?

— Почему, литература тоже приносит пользу.

— Какую же?

— Не скажи, я уважаю Достоевского, хороший криминалист, в иных тонкостях очень даже помогает разобраться.

— Спасибо за совет.

Слава протянул Семину руку, но тот не отпустил Славу, указал на стул — посиди, посиди еще.

— Я тебе другой совет дам… Выжлецова не забыл?

— Что-нибудь выяснилось?

— Многое выяснилось.

— Так Выжлецов тогда врал мне или не врал?

— Тут не все ясно, дело сложное. Он не только хлеб у себя на мельнице воровал, поковарней дела творились. Следствие еще не закончено, подключился Орел. Я другой совет хочу тебе дать. Посерьезней надо жить. Людей слушай, да не всему верь, что можешь, проверь и к нам, а мы уж… Понял?

Он искренне наставлял Славу.

— Ладно, — сказал Слава. — Учту.

— Я не для твоей только пользы говорю, я беспокоюсь о государстве, — серьезно произнес Семин. — Учти, классовая борьба еще впереди.

Последний визит — на конный двор.

— Мне бы лошадку.

— Далеко?

— В Успенское.

— Надолго едете?

— Насовсем.

— Это как понимать?

У заведующего маленькие, заплывшие глазки и нос в синих прожилках — любит, должно быть, выпить.

— Обратно к себе, кончилась моя работа в Малоархангельске, возвращаюсь к родным пенатам.

— К пенатам?… Это кто же они будут?

— Родственники.

Заведующий пожевал нижнюю губу.

— Не полагается.

— Что не полагается?

— Домой на казенных лошадях возвращаться.

— Не пешком же? У меня вещи, брат еще заболел…

— Не знаю, не знаю.

— Может, сходить к Афанасию Петровичу, принести от него записку?

Заведующий пожевал верхнюю губу.

— Зачем же Афанасия Петровича беспокоить? Что-нибудь найдем. Приходите часа через два, приготовлю вам экипаж, есть тут у меня одна лошаденка на примете, так ее оформить надо.

— Ладно, через два, так через два.

Слава пошел к себе. Петя лежал на кровати сонный, вялый, температура у него как будто сползла, равнодушными глазами смотрел на сборы брата.

Пришла Эмма Артуровна.

— Как, Вячеслав Николаевич, когда едете?

— Часа через два, должно быть.

— Брата вашего напоила чаем, яичко всмятку сварила, отказывался, глотать, говорит, больно, но кое-как скушал.

— Доберемся мы с тобой?

Петя утвердительно закрыл глаза.

— Не бес-по-кой-ся, — выдохнул он. — До-е-дем.

Слава обвел комнату глазами, не забыть бы чего, и Эмма тут же перехватила его взгляд.

— Не беспокойтесь, Вячеслав Николаевич, я помогу, соберу и белье, и постель.

Она вынесла в зал пачки с книгами, ушла и вернулась с креслом, с усилием втащила в комнату Славы дубовое кресло с высокой спинкой, обитое тусклым зеленым сафьяном.

— Это еще для чего? — удивился Слава.

— Для товарища Соснякова, — радостно объяснила Эмма. — Строгий, говорят, не в пример вам.

Кресло… Что-то напомнило оно Славе. Какое-то кресло проступало сквозь дымку времени. Корсунское, комсомольское собрание и Сосняков, несущий на своих плечах кресло. Другое. Но все-таки кресло. Вот когда оно вернулось к нему!

— А без кресла он не обойдется? — спросил Слава.

— Как можно, Вячеслав Николаевич, это вам все безразлично.

Сосняков вправду другой человек, Эмма ни обкрадывать его не осмелится, ни по душам он с ней никогда не поговорит. Серьезный товарищ. Ну да простится это ему, лишь бы укомол не сдавал своих позиций.

Вслед за креслом Эмма принесла ситцевые занавески на окно.

— Помогите, Вячеслав Николаевич, гвоздики приколотить.

— А это откуда?

— Франечка велела повесить.

Чудеса, да и только! Выслуживаться Франечка не любила.

— Ей это зачем?

— Поручение ей такое товарищ Сосняков дали, нежелательно, говорит, чтобы с улицы ко мне в окно засматривали, обеспечь меня, говорит, с этой стороны.

— А где она их взяла?

— Сняла со своего окна.

«Силен! — снова подумал Слава. — Сосняков им себя еще покажет».

— А как вы думаете, Вячеслав Николаевич, товарищ Сосняков не могут меня уволить?

— С чего бы?

Эмма потупилась: