— Остерегайтесь говорунов, кто хорошо работает, тот скуп на слова, — предупреждал Шабунин. — Хлеб у того родится, кто пахать не скупится.

А потом, указывая на список, Шабунин вдруг задал вопрос:

— А скажите-ка мне, кто из ребят высказывал намерение учиться?

— Какое это имеет значение? — возразил Железнов. — Выберем и будем работать.

— Э, нет, — сказал Шабунин. — Сейчас у вас самые золотые годы, чтобы учиться. Тех, кто хватается за книгу, отпустим в университет. Надо уже сейчас думать о том, кто будет работать и через десять лет, и через двадцать, нашему государству понадобятся тысячи специалистов.

Афанасий Петрович заглядывал далеко вперед, Быстров недаром как-то сказал Славе, что у Шабунина государственный ум.

На том и расстались, все заторопились в столовую, один Слава задержался в дверях.

— У меня вопрос к вам, Афанасий Петрович.

— А обедать ты не собираешься?

— Черт с ним, с обедом!

— А я, брат, проголодался… — Шабунин улыбнулся. — Ладно уж, идем со мной, авось Варвара Никитична не посетует, что я нашел ей нахлебника.

Он опять привел Славу к себе, и Варвара Никитична опять встретила Славу так, точно ждала его к обеду, опять были щи да каша, и опять Слава вдыхал воздух согласия, который заполнял тесную комнату Шабуниных.

Сели за стол, Шабунин покряхтел, поглядел на жену.

— Что-то, мать, уморился я, надо бы…

Он не сказал, что ему надо, но Варвара Никитична достала из шкафа бутылку водки, налила полстакана, поставила перед мужем и тут же убрала бутылку обратно, на гостя она даже не взглянула, рано еще угощать его водкой.

— Ну, за успех…

Шабунин крякнул, закусил водку щами.

— Теперь ешь, — сказал он Славе, — а вопрос свой прибереги на после обеда.

А после обеда они вместе пошли в клуб, и тут-то между ними состоялся разговор, будто и незначительный, но который во многом определил судьбу Славы.

— Афанасий Петрович, как вам… Как вам мой доклад?

— Ну… Ничего доклад. Все на месте. А что? — забеспокоился Шабунин. — Я не был у вас утром… Отчет одобрен?

— Одобрен.

— Без трений?

— Без трений.

— Так чем ты не удовлетворен?

— Самим собой.

Шабунин пошутил:

— Неудовлетворенность собой — это путь к самосовершенствованию.

— Нет, я серьезно. Доверие мне оказано большое, только я его не оправдываю.

— Как не оправдываешь? — Шабунин даже остановился, насторожился. — Виноват в чем? Говори.

— Вы не поняли. Плохого я ничего не сделал. У меня нет уверенности в самом себе.

— Куда это тебя клонит?

— Нет у меня права учить других! Вы вот уверены в себе, а я учу, учу, а нет во мне уверенности в том, что дано мне такое право.

— Так разве во мне дело? — возразил Шабунин. — На чем основана моя уверенность? Не на каких-то личных моих достоинствах — я стараюсь вникать в указания партии, а мы с тобой состоим в мудрой партии, в этом наши с тобой счастье и сила…

Шабунин задумался. Слава старался шагать с ним в ногу, у Афанасия Петровича шаг широкий, размашистый, походка Славы торопливее, чем у Шабунина, Слава часто сбивается с ноги.

— Так что ты хочешь сказать? — спрашивает Шабунин.

— Теряюсь я иногда в выборе.

— В выборе чего?

— Направления.

— Тебе не хватает чувства ориентации.

— А как его найти?

— Учиться.

— В Малоархангельске?

— А чем тебе плох Малоархангельск? Учиться, брат, можно везде. Революционеры и в тюрьме учились!

Славе показалось, Афанасий Петрович обиделся за Малоархангельск. Скопище приземистых домишек, закрывающих на ночь окна ставнями. Улицы в буераках, дощатые тротуары, вытоптанная бесчисленным множеством человечьих и лошадиных ног базарная площадь? Палисадники с подсолнухами и мальвами и разросшийся яблоневый сад посреди города? Нет! Домики могут сгореть, их можно снести или перестроить, а сад вырубить или, напротив, растить… Значит, люди, населяющие тихий этот городок, все эти Успенские, Корсунские, Большие и Малые Колодези? Да, и люди, и городок этот, и окружающие его деревни, и нечто большее, что доверено попечению Афанасия Петровича Шабунина на отпущенный ему жизнью срок.

— Да не мне плох Малоархангельск, — вырвалось у Славы, — а я плох для Малоархангельска!

И, должно быть, Афанасий Петрович Шабунин не столько понял, сколько угадал тревогу, владеющую душой только-только становящегося на свои ноги юноши, — мальчишка шагает своей дорогой, но еще слабо различает цель, к которой идет, к которой надо идти.

— Пожалуй, я понимаю тебя, — задумчиво произнес Афанасий Петрович. — Ты еще не созрел для самостоятельной работы, но уже достаточно повзрослел для того, чтобы всерьез учиться. Жаль с тобой расставаться, но ничего не поделаешь…

Что-то ёкнуло в сердце Славы, до него еще не дошла суть принятого Шабуниным решения, хотя решение это определяло дальнейший жизненный путь Славы Ознобишина.

— Ничего не поделаешь, — повторяет Афанасий Петрович. — Придется тебя отпустить. Пошлем мы тебя учиться.

Шабунин как будто не торопится, а Слава едва поспевает за ним.

Улица пустынна. Одноэтажные домики с голубыми почему-то везде ставнями… Да, потому, что, кроме синьки, другой краски в Малоархангельске не достать! Пружинит под ногами дощатый тротуар, немощеная улица в рытвинах, выбоинах, ухабах, и посреди улицы цветет татарник. Редкие прохожие идут, загребая пыль, и ты точно в необитаемом городе, а Шабунин еще обижается за свой Малоархангельск…

Слава возвращается к повседневным делам.

— Вы как будто даже хвалите мой доклад, все, говорите, на месте, а в нем на самом деле одни слова.

— Да нет, — возражает Афанасий Петрович. — Есть в нем и кое-что дельное, иначе тебя не держали бы на твоей должности.

Слава пробует пошутить:

— А если хорошо, зачем же учиться?

Глаза Шабунина веселые, а отвечает серьезно:

— А затем, что ничто не стоит на месте. Даже Малоархангельск. Думаешь, вечно он будет таким? Все переменится, иначе и работать не стоит. Для того и учимся. Я сам учусь каждый день. Руковожу мужиками и сам у этих же мужиков учусь. Разве укомол не был тебе школой? А теперь пора переходить в следующий класс.

— Афанасий Петрович! Сейчас выборы… — Ох, как непросто высказать свой вопрос: — Я сниму сейчас свою кандидатуру?

— Ду-у-рак ты…

Рассердился Шабунин?… Нет, глаза все такие же, укоризненные и ласковые, на него нельзя обижаться.

— Ни в коем случае. Никаких отводов. Работа укомола одобрена, а ты заявишь о своей непригодности? Отчет одобрен, а секретаря не выбрали! Прямой упрек укомпарту. Пусть тебя выберут честь по чести, а там…

Дошли до клуба.

— А там поглядим, — сказал Шабунин и пошел на второй этаж по узкой деревянной лестнице, на две ступеньки опережая Ознобишина.

Славе стало жалко себя. Направо пойдешь — коня потеряешь, налево пойдешь — самого убьют…

А Шабунину жаль было отпускать этого паренька, иногда неуверенного, а иногда слишком самоуверенного. Не всегда и не все у него получалось, но старался он честно. Афанасий Петрович любил Ознобишина, как, впрочем, любил всех этих мальчишек и девчонок, которые собрались сейчас в клубе на выборы. Они хорошо нам помогают, думал о них Шабунин. Нам… Он не знал слова «мне». Нам, мысленно говорил он, думая об укоме, о малоархангельских коммунистах, о партии. Поэтому и приходится иногда расставаться даже с теми, кого жалеешь и любишь, думал он, для дела, ради завтрашнего дня…

На верхней площадке, перед тем как войти в зал, Шабунин остановился и еще раз заботливо посмотрел на Ознобишина.

— Тут уж не обижайся, — сказал Афанасий Петрович. — Провожать тебя будем без музыки. Это важно не только для тебя, но и для других, все следует обращать на пользу делу.