— Не знаю. Судьба.
Гармонист заиграл веселее, с переливами, девушки танцевали краковяк, отводя локти назад, притопывая каблучками.
— Знаете что? — сказал вдруг Вася. — Поезжайте-ка вы завтра обратно, а?
— Чего так? — удивился Слава. — Я у вас поживу.
Он поежился от ночной сырости.
— Пойду, — сказал он, на душе у него стало вдруг тревожно и смутно, и он пожалел, что оставил наган в портфеле. — Одному тут идти неопасно?
— Зачем, ребята у нас добрые, — сказал Вася. — Я вас маленько провожу.
Месяц скрылся в облаках, по сторонам шелестели деревья.
Слава пытался расспрашивать своего спутника, кто и как живет здесь, в Луковце, почему такая вялая у них организация, но Вася не знал или не умел объяснить, отделывался короткими ответами «не знаю» да «не знаю», и неожиданно, ни с то ни с сего сказал:
— В темноте у нас не убьют, ночью смерть вроде убийства… — Помолчал минуту-другую и сказал: — У нас если убьют, так при солнце, чтоб ни на кого ничего не подумали… — И оборвал разговор: — Вон ваша изба, идите. — И отстал, свернул в сторону.
Не хотелось Славе возвращаться в избу, а куда денешься? Постучал.
Открыл дед.
— Загулялись…
Зачиркал спичкой, засветил лампу, постель гостю постлана на нетопленой лежанке, на столе крынка и тарелка, прикрытые рушником.
— Поужинайте молочком с оладьями.
Есть не хотелось. Слава поблагодарил, положил под подушку портфель, лег, старик тут же задул лампу, Слава осторожно сунул руку в портфель, наган на месте, стало поспокойнее.
А тоска все не проходила, чудилась опасность, казалось, кто-то сидит в углу…
Проснулся он от яркого света, раннее летнее солнце лило сквозь стекла радостное розовое сияние, от ночных страхов не осталось следа, старики хозяева еще спали, и сейчас Слава понимал, что никакой многозначительности в покашливаниях старика не было. Спать не хотелось, уж очень великолепно сияло утро. Слава тихо спрыгнул с лежанки, вышел в сени, умылся под рукомойником, пошел в сад, сейчас, пока не наступил рабочий день, хорошо побыть с природой наедине.
Липы распушились в небе, и под сенью царственных красавиц тянулись вверх высокие вишневые деревья, на верхушках которых заманчиво алели крупные ягоды. Невозможно сдержать искушение, да и кто в шестнадцать лет удержится от такого соблазна! Слава забыл, что он ответственный работник уездного масштаба… Мальчишка, которому в пору обтрясывать чужие яблоки и общипывать чужие вишни! Да и не так уж он накажет своих хозяев, если нарвет горсть-другую…
А как залезть?
До веток с ягодами с земли не дотянуться, стволы тонковаты, полезешь — обломятся, а ягод хочется!
Полез Слава на липу, выбрал, что поближе к вишням, с ветки на ветку: выгнулся, зацепить, притянуть…
Жужжат пчелы, чирикают невидимые птахи, солнце льется сквозь зелень, такой замечательный день, все хорошо и светло…
И вдруг — голоса! Мужские бранчливые голоса. Откуда они доносятся? Из-за сарая?…
Еще заглянет кто-нибудь в сад! Вот когда Слава вспомнил, что он секретарь укомола. Залез в чужой сад рвать вишни… Лишь бы не заметили! Слава подтянулся повыше, спрятался в листву, благо она густая-густая…
Даже дыхание сдерживает, точно могут услышать!
Так и есть, идут…
Пятеро или шестеро, солидные дядьки, бородатые, усатые, серьезные такие, и с ними старик хозяин. У двух или трех веревки в руках…
Чего они ищут?
Идут между яблонь, заглядывают в канаву…
— Да здеся он, здеся, куды ему деться, — бормочет дед. — Не ходил он на улицу, я б уследил…
О ком это он?
«Да это же обо мне, — думает Слава. — Зачем я им понадобился?»
— Да где же он? — сердится один из мужиков на хозяина. — Язви тя в душу, не мог присмотреть!
— Да здеся он, в саду, куды ж ему деться, убей меня бог.
Слава прижимается к стволу.
Он начинает понимать Кузнецова: Прохоров утонул, Водицын помер от неизвестной болезни, на селе тишина, комсомольцы боятся назваться комсомольцами, нападет какая-нибудь хворь и на Славу…
«А если меня найдут?» — думает он.
Надо было захватить с собой наган, хоть какая-то все же защита…
У двух мужиков в руках оброти.
— Да где ж ён?
— А ты за кусты глянь!
— Вот тебе и добыли!
— Была бы оброть, а коня добудем!
Это его ищут, и оброти для него припасли, накинут через голову, и конец тебе, товарищ Ознобишин…
Его ищут по всему саду, заглядывают через забор, но никто не догадывается поглядеть вверх, поискать меж ветвей.
Молчи, Ознобишин, не дыши!
— Упустил ты его, старый черт, — говорит кто-то.
— Куда он денется! — говорит другой. — Лошадка его на месте.
Гурьбой уходят обратно за сарай, голоса стихают…
Но ты молчи, молчи, не шевелись, можешь не можешь, а продержись до вечера, ночью выберешься…
Однако он не белка, не так-то просто прокуковать на ветке весь божий день!
Время тянется медленно, не слышно больше ничьих голосов, должно быть, ушли, ищут по другим местам.
Кузнецов как в воду глядел. Мешал этим мужикам Прохоров, мешал Водицын, теперь приехал будоражить людей какой-то ферт из Малоархангельска…
Кто-то прыгает с забора!
Да это Васька! Тот самый Василий, что провожал его ночью…
Слава не дышит.
Васька осторожно слоняется по саду.
— Эй, ты… Как тебя… Ознобишин! Славка!… Покажься…
Зовет, но совсем негромко, точно сам таится.
— Да не бойся ты…
Эх, была не была, нельзя всем не верить!
Слава осторожно раздвигает ветви, просовывает сквозь них голову.
— Чего тебе?
Васька замирает, кажется, он перепуган еще больше, чем Слава.
— Убивать тебя приходили!
— Я пережду.
Не надо бы это говорить, вдруг выдаст?
— Ты что? Найдут, догадаются, уходить надо.
— А как лошадь вывести?
— Догонят тебя с лошадью…
Василий Давыдов… Вчера секретарь укомола понятия о нем не имел, а с сегодняшнего дня запомнит на всю жизнь.
— Убьют они нас с тобой…
Василий боится, по нему видно, он и не скрывает этого, и все же пришел спасать.
— Что же ты предлагаешь?
— Покуда те по селу рыщут, конопляниками до ложбинки, а там в рощу — и давай бог ноги!
— Запутаюсь…
— А я тебя провожу.
Василий рискует головой.
Стеной стоит конопля, темно-зеленая, густая, укрытие для ухажеров и дезертиров!
Страх подгоняет, а осторожность придерживает, пробираются не спеша, заметить их в зарослях конопли невозможно.
Ложбинка.
Вся на виду, да ничего не поделаешь.
— Теперь беги…
Василий хлопает Славу по плечу и уползает подальше в коноплю.
Слава бежит, открыто бежит, самое опасное перебежать ложбину, но вот и поросль молодых дубков, и орешник, и, продираясь сквозь кусты, бежит Слава, Луковец позади, уже далеко позади, а в соседнюю деревню охотники за черепами не сунутся.
Все-таки он старался держаться в тени, страх сильнее разума, старался идти не по самой дороге, а по обочине, чуть что — и в кусты!
Слава проходит какую-то деревеньку, доходит до Губкина. Здесь ни прятаться, ни скрываться незачем, здесь его знают, и он всех знает, ему находят подводу, и к вечеру он въезжает в Малоархангельск.
Сразу в уездный комитет партии!
Идет к Кузнецову, заглядывает по пути в приемную, там посетители, суета, значит, Шабунин вернулся, но посылал Славу Кузнецов, перед ним и нужно отчитаться о поездке.
Кузнецов за столом, обложенный книгами, сочиняет очередной доклад.
— Вернулся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то скоро?
Ознобишин улыбается — сейчас улыбается, а утром было не до улыбок.
— Пришлось поторопиться.
— Так много неотложных дел в укомоле? — не без иронии спрашивает Кузнецов.
— Да, пожалуй, что и в укомоле, — соглашается Слава.
— А что в Луковце? — интересуется Кузнецов. — Удалось что-нибудь прояснить? Что говорят?
