Я рисую в голове каляку-маляку и молюсь о другом сценарии. Этой боли, этой сердечной муке, кажется, не будет конца. Сердце колотится, его удары глухо отдаются у меня в голове. Ноющая боль ползёт по всему телу и приживается на новых местах, в тех закоулках, откуда её не достать.

Спазм, подобный тому, что я испытывала раньше, выдворил воздух из моих легких. Пол вдруг растворился под ногами, в глазах потемнело и всё, что было вокруг, сузилось до точки яркого света.

Мир опять взорвался от очередной ядерной ракеты. Неоновая вспышка украсила горизонт, потеснив заметно солнце и я — оказалась в эпицентре.

Думаю — значит, всегда есть что-то, что служит последним толчком.

Я лежу в холе на полу, язык не ворочается, и я молчу.

И тогда последнее, что увидела я, было его лицо. Последнее, что ощутила — его мятное дыхание на своей щеке. Последнее, что услышала — его голос, который сказал: «не сдаваться так просто!».

И всё… всё.

Выходные прошли, как будто их и не было. Утро началось с сюрприза. С первыми лучами солнца я застонала и очнулась. Я пришла в себя. Голова раскалывалась. В горле была такая сухость, что я была готова осушить весь Мадагаскарский водопад. Я тряхнула головой, прогоняя остатки сонливости.

Белые стены на моей стороне выглядели пустыми и жалкими. Внезапно внутри всё перевернулось и до меня медленно, но основательно дошло, я — в реанимации.

Мне захотелось вырваться отсюда, заорать, в бешенстве поломать всё и убежать, куда глаза глядят.

Но не могу, кроме, как пальцем и пошевелиться, догадаться не сложно, я — на транквилизаторах. Через прокол в левой руке для обезболивания в меня вливается морфий. Но не чаще, чем раз в четыре минуты. Ни-ни.

«Значит, ватные руки и ноги — это не от передозировки», — говорю я мысленно себе. И «тухлым» взглядом оцениваю, как из меня изо всех мест торчат трубки и иголки, а вокруг парами наставлены датчики и проводами тянутся ко мне.

Один, два — дышу, три, четыре — слушаю сердце, пять, шесть — ищу признаки жизни вокруг, семь, восемь — не нахожу.

В окно через щели в жалюзи пробивается тонкий, еле видимый лучик и нагло располагается на моем одеяле. Прогнать жалко и смотреть невыносимо. Все раздражает. Особенно чужая свобода. Сейчас он здесь, а через полчаса уже там. Надоело наблюдать, как все проходит мимо и исчезает из моей жизни.

Хочу знать, сколько времени, но нет возможности. Или…

Тру указательным пальцем по простыне, пытаясь отцепить с себя напальчник, показывающий пульс. Еще немножко. Ну. Да, есть контакт! Скинула. Прибор зашелся сплошной линией. Кажется, датировав мою смерть. Остается ждать гостей.

Дежурная медсестра посещает меня быстрей, чем я об этом думаю. Показав себя, она даже не прощается — бесшумно выскальзывает из палаты.

Знаю я, куда понеслась — за ним. Ну, что же. Жду.

Иногда, когда я прибываю в полном одиночестве, я задумываюсь о том, что больше всего на свете мне хотелось бы не ощущать эмоций. От них одни проблемы. А если бы следующим скачком в развитии человека являлась бы атрофия любых эмоциональных состояний? Никакого стыда, гнева, любви, разочарования и боли. Люди бы не тратили свою жизнь в муках и попытках вернуть что-либо, что им, на самом деле и не нужно. Они бы более рационально использовали своё время, брали то, что им необходимо и не заботились бы об этом, потому что нравственная составляющая привита с рождения. Идеальное утопическое общество, а не сборище нытиков, которые не в состоянии справиться со своими соплями. Наверно, мне пора принимать вещи такими, какие они есть, потому что все остальное уже испробовано.

Я прошла все стадии болезни:

Отрицание. Я пыталась противостоять. Мой мозг отказывался верить. Каждая клеточка моего тела говорила: «Нет, я не верю». Это был период настоящего ада. Попытки заглушать внутреннюю, душевную, физическую боль. Самая неприятная и болезненная стадия. Я сходила с ума от одной только мысли. И не было сил бороться с тем, что я видела и с тем, что чувствовала.

Смирение. Когда меня потихоньку стало отпускать. И пугающие соображения, прорывающиеся сквозь каменную стену здравого смысла и инстинкта самосохранения, стали меньше будоражить меня. Тогда я училась глушить гомон мыслей в моём мозгу. Каждый день, слушая мантры родных о том, что все будет хорошо, я вроде поддавалась их настрою.

Принятие. Мне прямым текстом сказали: «Это неизбежно». Пронеслась целая плеяда чувств. От этого потока у меня брызнули горячие крупные слёзы. Они были именно тем, что я не хотела никому показывать. Но, тем не менее, все равно ревела. А потом наступило полнейшее опустошение. Как будто, я была чашей, которую долго-долго наполняли, а теперь вылили всё содержимое.

И как окончательный итог — заключение в моей больничной карте: порок сердца и целый список противопоказаний.

Доктор Итан Миллер появляется, как черт из табакерки. Он подходит к моей койке, не улыбается, смотрит тяжело, под его глазами темные круги. Проверяет прибор. Натягивает мне на палец обратно то, от чего я с таким усердием избавлялась.

— Можно сесть? — спрашивает он.

Я равнодушно скашиваю глаза, словно мне всё равно, и в тоже время, отчаянно пытаюсь поймать его взгляд. Он ставит стул между нами:

— Ты хорошо провела время?

— Просто восхитительно. — Я вздохнула.

— Очаровательно, — произнес он, окинув меня взглядом.

Я упираюсь в него зрачками. «Ну и что это за словесная прелюдия?» — думаю. Неужели так плохо?

Он ерзает на стуле:

— У тебя был очередной приступ. Поэтому сейчас ты здесь. Состояние было критическим. Мы сделали операцию. Операция прошла хорошо. Твое состояние стабильно. Однако до завтра ты пробудешь тут, если и дальше все будет гладко, тебя переведут в палату.

У него на коленях история моей болезни и он, открыв её, делает какие-то пометки, затем продолжает:

— Твои родители сейчас в приемном покое, как и сестра. Я пытался уговорить их поехать домой, но они решительно отказались. Сюда им нельзя, но думаю, что завтра они обязательно смогут проведать тебя. — Он встает и чуть склонившись, спрашивает: — Ты хочешь им что-нибудь передать? — Он выжидающе смотрит на меня. Я ловлю его взгляд и сразу же в голове пролетает тысяча мыслей, но они не дают мне ровным счетом ничего. Я потеряна. Это, то состояние, когда в вашем мозгу что-то сильно переклинивает, и мы начинаем считать, что всё, что с нами происходит — это лишь сон. Всё что происходит, ещё не произошло. Это просто плод нашего больного воображения.

— Почему они здесь? — произношу я, удивляясь собственному голосу и его не твердости.

— Ты же понимаешь, что они твои поручители, те, кто несёт за тебя ответственность. Тебе срочно требовалась операция, без их согласия больница на это пойти не смогла бы. Таковы правила. Поэтому мы вынуждены были незамедлительно сообщить им об изменении твоего состояния.

Я молчу, пережевывая это в каком-то полушарии мозга. Сердце отбивает последовательный ритм, морфий в крови дает ощущение расслабленности и дремоты, веки, как будто слипаются.

— Я всех напугала, да? — шепчу я, проваливаясь в пустоты своего сознания.

— Не думай об этом, — говорит он. — Отдыхай и поправляйся — сейчас только это твоя задача. Об остальном поговорим позже. Тебе вкалывают снотворное, поэтому постоянно будет хотеться спать — это нормально. Не сопротивляйся.

Он кивает на прощание. Я окрикиваю.

— Они знают?

— Знают? — Он бросил на меня взгляд.

— О том, что я покидала госпиталь.

— Да.

— Скажи им, чтоб уходили. Мне не нужны часовые, — говорю я, а сама размышляю: или он считает, что как раз то, что мне нужно — это массовая истерика в исполнении родственников под дверями?!

— Не скажу, — отвечает он. — Но я передам им, как сильно ты их любишь и скучаешь. — Он подмигнул и вышел.

Мне ничего не осталось, кроме, как пару раз моргнуть и уснуть. Странно, но разлепив глаза, я узнала потолок. Такое возможно? Похоже на то, что это тот самый, на который я пялилась ни одну ночь подряд. Кажется, некоторые обещания все же исполняются. Солнце, графин, ноут, часы — я в своей палате. И я выбралась из этой спячки.