Я откидываю одеяло и приподнимаюсь, моя грудь под ночнушкой плотно стянута бинтами. Я отпускаю оттянутый ворот рубашки, и моя рука дрожит, как оторванная лапка жучка. «Это панацея или парадокс?» — думаю про себя. И тут же выколупываю остатки своего разумного мнения и вталкиваю его в себя, как таблицу умножения. А внутри дождливо и промозгло. Но это ведь не панацея, в конце концов, а просто теория, которая не осуществлена ещё ни на один процент. Я обещаю себе, что не буду делать поспешных выводов и резких движений. Я подожду. Вдруг, это пройдет? Вдруг, всё это ненастоящее? Я оставалась с этими мыслями, пока в палате не появилась медсестра. Вроде новенькая, чуть постарше меня. Думаю, лет на шесть. Поздоровавшись, она измерила мне давление, взяла кровь из вены. Две пробирки. Я поняла, что не только я еще не завтракала. И если вампиры действительно существуют, то можно смело утверждать, что они работают в медицинской сфере и никак иначе.

— А какая вкусней: четвертая положительная или первая отрицательная? — спрашиваю я её.

Она издает смешок и, прикрывая рот рукой, говорит:

— Какая вы чудная. Пробирки отправляются в переносную подставку с синими инициалами и номером палаты.

Я поджимаю губы и провожу языком по внутренней стороне зубов, сглатываю слюну.

— Голова не болит, нет жжения в груди? — неожиданно говорит она.

Я мотаю головой, инстинктивно прижимая руку к сердцу. — Хорошо. — Она берет с подноса прозрачную коробочку и отдает мне. — Это надо принять, — объявляет. Затем наливает из графина полстакана воды и тоже протягивает мне. — На голодный желудок? — я ошарашено вытаращиваюсь на неё.

— Да, вам назначено принимать это пять раз в день, а также капельницы и уколы. Придется потерпеть, — говорит она и улыбается. Мне же хочется обглодать ей лицо и вырвать волосы. Я огорченно вздыхаю: «Вот тебе и на! Два шага вперёд и один шаг назад и я снова на колёсах. Рекурсия».

— Да уж, вам легко говорить. Хотите поменяться? — я смотрю ей в глаза и вижу, как подергиваются её веки. Она утыкается в пол. — Что, нечего ответить? Тогда и не говорите о том, чего не знаете. — Пожалуйста, примите это, — произносит она и почти выбегает. Я смеюсь ей в след.

Засовываю в рот две красные капсулы, и обильно запивая водой — заглатываю.

— Парадоксы… это очень плохо, — выдыхаю. Я надеялась, что время, проведенное вдали от этого места, приглушит боль, но слезы на глазах говорили обратное. Поэтому я беру ноутбук и заношу эмоции в виде символов в нематериальную материю:

«Конечно, можно продержаться сутки, другие, месяц, притворяясь, что камень внутри ничего не весит. Можно улыбаться всем в лицо, а потом сходить с ума, смотря в окно. Можно ходить на высоченных каблуках, а ноги, чтоб подкашивались от бессилия. Можно унижать и унижаться, быть не собой, чтоб при этом внутри всё сжималось. Можно смотреть пустыми глазами, а на самом деле внутри кричать. Можно говорить, что ненавидишь, а при этом любить до безумия. Можно делать вид, что презираешь, но при этом молиться за этого человека. Можно отрицать, но писать сообщения каждую ночь. Можно говорить, что тебе все равно, но при этом обновлять страницу и проверять почту, чуть ли не каждую минуту. Можно. Всё можно. Только к чему это? Я ведь по-прежнему остаюсь здесь.

Я задохнусь, покроюсь плесенью и сгнию в этом хранилище болезней. Это здание не сможет защитить меня от смерти. И я не смогла бы спрятаться ни в нем и ни где-то еще, даже если б очень этого захотела. Поэтому, я принимаю. Я отпускаю тебя, моя болезнь».

Проходит час и ко мне заваливается делегация — вся моя семейка. Они заходят с серьезными лицами.

— Ты так меня перепугала! — признается мама и величественно встает в ногах, как статуя свободы. Но её голос не выражает ее слов. Скорее наоборот, он содержит столько укоров, сколько канцелярская коробка — кнопок.

— Я тоже рада тебя видеть, ма! — отвечаю я.

Папа подходит и садится на корточки рядом со мной, берет мою руку в свои ладони, сжимает её:

— Слава богу.

Алина улыбается из-за широкой спины отца. Но вид у неё несчастный.

Я приподнимаюсь, папа помогает мне и поправляет подушки за моей спиной, чтобы мне было удобней.

— Спасибо, — говорю я.

— Ты не отдаешь себе отчет! — вступает моя мать.

— Дорогая, — произносит папа. Но она не замечает его попытки удержать её.

— Как ты только могла?! — продолжает она, не отступая от своего хода мыслей. — Сколько можно безумствовать? Это надо же, додуматься сбежать из госпиталя и еще сестру на это подбить. Это так поступают взрослые, ответственные люди? — Её брови изогнулись в дугу, глаза сверкнули, и этот устрашающий вид был направлен на меня. — Чего ты добиваешься? Чего? Нравиться издеваться над людьми, которые о тебе заботятся или это у тебя игры такие, разрушить всё вокруг себя, а потом и себя довести?

Я поднимаю бровь от ее мелодраматичного монолога. Её механический холодный и резкий голос вихрем поднимает со дна моей души такое, что даже не знаю, как передать это чувство… Я не могу ей сказать, что я устала и мне всё невмоготу и больше не под силу. Но этого и не требуется, у неё на всё своё непоколебимое мнение.

— Если так хочется отказаться от жизни и игнорировать то, что прямо у тебя перед глазами, так тому и быть. Пожалуйста. Ты же не думаешь о жизнях других людей, зачем мы тебе. Ты же уже на всех поставила крест? Как только до тебя не доходит, что если захотеть и поверить в свои силы, можно многое изменить и добиться. Хотя бы, ради себя нужно бороться. Нельзя вот так просто опускать руки!

— Прекрати! — вспыхнула я. Этот информационный вакуум односторонней критики моей персоны начинал выводить меня из себя.

— Я перестану, когда ты осознаешь всё то, что я пытаюсь до тебя донести, — отвечает мать, в её голосе слышится раздражение.

— А я не хочу слушать! Я не желаю! — Я отворачиваюсь к окну. Ощущение, что ещё доля секунды, и я потеряю контроль. Внутри пустота и разочарование, по ущербу и потерям равные крушению поезда.

— Нет, на этот раз тебе придется! — моя мать восстает передо мной. Вслед несутся высокопарные слова о понимании долга и обязательств, моя мать умеет нагонять тоску.

— Иногда мне противно, от того, что твоя кровь течёт во мне, — говорю я, вложив весь гнев.

— Что ж, сочувствую. Но ты моя дочь и останешься ей навсегда. Я не откажусь от тебя, чтобы ты не говорила. И если ты не хочешь бороться за свою жизнь, значит, это буду делать я. Я ненавижу её. За громкие слова, у которых нет будущего, за её холодность, когда хочу тепла. Моя психика настолько расшатана, что мне с трудом удаётся держать вспышку гнева, взрывающуюся, как залп салюта. Любое мелочное слово способно превратить меня в лавину, уничтожающую всё на своём пути.

— Почему из всех в мире это должно было произойти именно со мной? — спрашиваю я.

— У меня нет ответа, — заявляет она. — Но если бы я знала, я бы сделала всё возможное, чтобы этого не допустить.

Я назло смеюсь ей в лицо. Смирилась, но не отпускает.

— Так просто, а что делать мне? Чем, черт возьми, я это заслужила? — ору я. — Тем, что всю жизнь подчинялась твоей воли и жила по твоей указке? — Слёзы режут глаза, но я не даю ни одной капле упасть. — Тем, что всё время проводила за учебниками и, занимаясь всей той дребеденью, которую ты находила для меня? Оно мне надо было? Я ничего этого не хотела. Черт бы тебя побрал, я хотела обычную жизнь, как у любой девчонки. Я хотела гулять, общаться с друзьями, желала влюбиться и наслаждаться подростковой жизнью. Но ты всё это отняла у меня. И сейчас ты снова продолжаешь отнимать у меня последнее, что мне остается — делать то, что я желаю!

Когда у меня происходит очередной приступ «бешенства», моя мама невозмутимо обожает вталкивать мне народную мудрость:

— Есть люди, которым приходится гораздо хуже, — говорит она. И эти её слова встают у меня, как кость поперек горла. Я хочу её стукнуть. Папа остается спокойным.