– Подразумеваете ли вы под этим невменяемость?

– О невменяемости я не могу судить; но я полагаю, что такая страсть к коллекциям может побудить к противозаконному поступку. Например, почтовые марки, конечно, имеют цену; но тот, кто их собирает после того, как они уже потеряли всякую стоимость, да еще и платит за них цену, значительно превышающую их первоначальную стоимость, по моему мнению, человек более или менее ненормальный, так как он платит безумные деньги за предмет, не имеющий никакой ценности.

– То же самое вы могли бы сказать и о картинах. Собственно, ценность полотна и красок очень невелика, а между тем за картины платят тысячи долларов.

– Это, конечно, также некоторая степень помешательства, которую позволяют себе богатые люди, но далеко не такое безумие, как собирание старых почтовых марок. Однако, если бы кто-нибудь заплатил все свое состояние за одну единственную картину, затем повесил ее в своем доме так, что никто не мог бы ее видеть, я счел бы этого человека за сумасшедшего. То же и относительно драгоценных камней…

– Драгоценных камней?

– Драгоценные камни имеют свою ценность; но если человек покупает всякий прекрасный камень, какой он только может приобрести, и затем держит эти ценности под замком в кладовой, то он просто сумасшедший.

– Какое отношение имеет это к делу?

– Очень близкое. У моего друга не хватает какого-то винтика. Будучи вообще чрезвычайно рассудителен, он, как только услышит название какого-нибудь драгоценного камня, начинает рассказывать о нем длинную историю, и особенно он любит рассказывать о страшных преступлениях, связанных с историей любого знаменитого драгоценного камня.

– И вы, следовательно, полагаете, что, занимая свой мозг такими историями, он подготовил себя к мысли о преступлении, связанном с драгоценными камнями?

– Именно. То и худо, что человек привыкает ко всему. Так, например, почти все люди чувствуют себя неприятно в присутствии трупов и не могут подавить в себе отвращения к ним, а медики, привыкшие иметь дело с трупами, относятся к ним так, как мясник к продаваемому им мясу.

– Ваша аргументация недурна, мистер Рандольф. Весьма возможно, что и ваш друг, несмотря на свою образованность и честность, мог поддаться искушению украсть, а может быть, даже и убить, для удовлетворения своей страсти к коллекционированию и под влиянием ее, особенно благодаря своим сведениям по части преступлений, совершенных ради драгоценных камней. Да, да, мы живем в странное время.

– Полагаете ли вы, что в таком случае он не может подлежать суду, как невменяемый?

– Нет, этого я не полагаю. Я признаю, что с точки зрения психологии вы правы и что человек, совершивший преступление по таким побудительным причинам, заслуживает величайшего участия, но перед законом он все же виновен. Однако вопрос в том, украл он драгоценности или нет? Вы провели ту ночь с ним в одном купе. Какое же ваше мнение?

– Я уж и не знаю, что думать. Он не мог покинуть своей постели, не перешагнув через меня, и, в таком случае, должен был бы непременно разбудить меня. А затем, если он и в самом деле украл камни, как же он их спрятал и каким образом они очутились в Нью-Гавене? Кстати, у вас имеется описание внешности человека, оставившего в гостинице саквояж? Подходит ли оно к моему другу?

– Этого я не могу сказать: оно так неопределенно, что подходит к тысяче людей, которых можно встретить на Бродвее за каких-нибудь четверть часа.

– В конце концов я все же думаю, что это был не он.

– Будем надеяться, мистер Рандольф, и я могу вам сказать для вашего успокоения, что до сих пор нет достаточного основания для его ареста.

Этими словами сыщик преследовал известную цель: он рассчитывал, что, успокоив Рандольфа, сделает его общительнее.

– Вы много уже лет знакомы с мистером Митчелем? – спросил он после некоторой паузы.

– Нет, не более полутора лет. Еще нет полных двух лет, как он в Нью-Йорке.

– Так, так. Он уроженец Бостона?

– Нет, кажется, Нью-Орлеана.

Странное ощущение пробежало по жилам Барнеса – ощущение, испытываемое им всегда, когда он попадал на след; это удивило его, он стал обдумывать слышанное. Рандольф сказал, что предполагает, что Митчель уроженец Нью-Орлеана; тут у Барнеса блеснуло воспоминание, что убитая говорила ему, что она жила в Нью-Орлеане. Имел ли этот факт особенное значение? Были ли они знакомы еще в этом городе?

– Откуда вы знаете, что он приехал с юга? – спросил Барнес.

– Ну, это видно даже из его произношения, – отвечал Рандольф. – Хотя он и не отрицает, что приехал с юга, он, как мне кажется, неохотно говорит об этом. Мне помнится, как будто он мне говорил, что родился в Нью-Орлеане, но что с этим городом у него связаны тяжелые воспоминания. Впрочем, он единственный раз упомянул об этом.

– Я хотел бы еще спросить вас о другом господине, и мне любопытно знать, встречались ли вы с ним? Его зовут Торе.

– Альфонс Торе! Да, я его знаю, но не выношу.

– Почему?

– Я и сам хорошенько не знаю; может быть, это просто предубеждение. Иной раз очень быстро составляешь мнение о человеке; а этот возбудил мое недоверие с первой же минуты.

– Недоверие?

– Да, может быть, я ошибаюсь, и мне не следовало бы, собственно, рассказывать вам об этом. Несколько недель назад в нашем клубе несколько человек играли в вист и в их числе Торе. Игра была небольшая, однако все же на деньги. Торе и его партнер все время выигрывали, и мне бросилось в глаза, что он тасует карты так, как я никогда еще не видел и не сумею этого описать. В этот вечер он и его партнер выиграли двести долларов.

– Кто был его партнером?

– Я его не знаю.

– Присутствовал ли в клубе Митчель?

– Да, и он также думал, что этот Торе – шулер. Однако в другой раз я видел его проигравшим в той же игре, так что, может быть, мы несправедливы к нему.

– Ну, я очень благодарен вам за ваши сообщения, мистер Рандольф, и уверяю вас, что буду очень доволен, если ваш друг окажется невиновным в этом деле.

Сыщик встал, и Рандольф понял, что разговор окончен. Когда он ушел, Барнес сел и стал обдумывать, не был ли неизвестный партнер Торе его сообщником в краже драгоценностей, и не он ли оставил их в гостинице в Нью-Гавене. Но представлялось загадкой, зачем он это сделал.

Вскоре Барнес вышел из дому и поехал по городской надземной дороге на 76 улицу, где позвонил у небольшого домика. Прислуга ввела его в скромно меблированную гостиную. Несколько минут спустя к нему вышла хорошенькая молодая девушка, с которой он шептался несколько минут, вслед затем девушка ушла, но очень скоро вернулась, одетая для прогулки. Затем они вместе вышли из дому.

Четыре дня спустя Барнес получил следующее лаконичное письмо: «Приходите», которое для него показалось совершенно ясным, потому что он тотчас же отправился на 76 улицу, где снова встретился в скромной гостиной с молодой девушкой.

– Ну, – спросил Барнес, – удалось?

– Разумеется, – отвечала девушка. – Разве мне когда-нибудь что-либо не удавалось? Не ставите же вы меня на одну ступень с Вильсоном?

– Оставьте Вильсона в покое и расскажите мне вашу историю.

– Вы оставили меня в Мадизонском парке, где я села на скамейку и стала наблюдать за Вильсоном. Через два часа из гостиницы вышел господин, и Вильсон последовал за ним. Мне просто было смешно, когда я увидела, как неискусно следовал за Митчелем этот болван, потому что даже слепой мог бы догадаться, что он следит за ним. Вы видите, я узнала его имя, хотя вы мне и не называли его; это было для меня пустяшным делом. Так как мне хотелось хорошенько рассмотреть его, то я вскочила в конку, добралась до 5 проспекта раньше его и быстро побежала на вокзал надземной железной дороги. Вскоре появился Митчель и прошел на конец платформы, между тем как Вильсон остался в середине, стараясь иметь самый непринужденный вид, что ему, конечно, плохо удавалось. Когда пришел поезд, я прошла через вагон и села как раз против Митчеля. Что я основательно изучила его физиономию, за это вы можете дать голову на отсечение.