Легко идти в Священную рощу Олимпии — дорога под гору, но нелегко представить, впитать в себя и осознать все то, о чем красноречиво рассказывают древние развалины, пролежавшие под слоем песка пятнадцать веков. Здесь, рядом с площадкой стадиона, были возведены храмы, многометровые статуи, какой была статуя богини Ники, алтари, сокровищницы, призванные прославлять различные государства, города, царей, жертвовавших на это средства. Не приезжали без жертвоприношений и многотысячные толпы простых греков-зрителей, а также спортсменов. От несметных богатств нашли крохи и для мастерский выдающегося скульптора Фидия. Место отведено было за храмами, почти у самой реки Кладеос. Отсюда, из маленькой мастерской, был призван Фидий в Афины, где суждено было ему создать свои великие творения на Акропольском холме и вскоре умереть в тюрьме. Судьба позвала его из этого маленького каменного жилища в Афины, в бессмертие.

Кажется, еще бьет тот древний источник, в воде которого купались пастухи и виноградари, предшественники олимпийских спортсменов. Еще сохранились развалины храма Геры, богатейшего храма, расположенного ближе всех — метрах в ста — от стадиона, и жив алтарь, его плоский жертвенный камень, на котором зажигали от солнца олимпийский факел. Здесь и ныне красивейшая из женщин Греции зажигает и передает горящий олимпийский факел в руки спортсмена.

Почти тысячу двести лет продолжались в древности Олимпийские игры — до конца четвертого века нашей эры, и почти полторы тысячи лет их не было. Лишь в 1896 году они возродились. И — удивительное дело! — этим великим свершением нашего времени человечество обязано одному человеку! Учитель из Франции Кубертен целью своей жизни сделал возрождение Олимпийских игр.

Арки, сложенная из больших камней, почти циклопической кладки, за ней трехметровые стены с обеих сторон указывают сорокаметровый путь вдоль горы Кронион, а там, в конце этого выхода, — ровное поле чуть больше школьного стадиона, но не следует огорчаться этой неожиданности, ведь поле не простое — великое. Вдали, за полем, подымаются, как и тысячи лет назад, вечнозеленые холмы. Справа белеет полуразрушенная каменная трибуна главного судейства — в самой середине исчезнувших трибун. Слева специальных мест для сиденья, очевидно, не было совсем, их заменяла подошва горы, плавно подымающаяся вверх.

Спортсмены Древней Греции, чтобы иметь успех в соревнованиях, не ели жирной пищи. Им особенно рекомендовали грецкие орехи, — убеждает нас мадам Каллерой.

Ее информация на редкость интересна. Вот она уже рассказывает о том единственном случае на этом стадионе, когда среди зрителей оказалась женщина. Не полагалось женщинам видеть состязания олимпийцев, и не только потому что выступали здесь исключительно одни мужчины в обнаженном виде, но и по запрету дельфийского оракула, а стало быть, и самих богов. Смертная казнь грозила женщине, пришедшей на стадион во время состязаний. И вот одна пришла, одевшись в мужскую одежду. В какой-то миг напряженной борьбы ее сердце не выдержало: она вскрикнула, и все узнали в ней женщину. Когда ее вывели на казнь, сорвали платок — судьи и зрители отменили приговор: женщина оказалась женой одного олимпийского чемпиона и матерью — другого. За сына и мужа пришла она переживать, пренебрегая страхом смерти…

Олимпия… Не она ли давала Фидию, Праксителю и многим другим греческим скульпторам превосходный материал для создания совершенных статуй богов? Случайно ли, что из-под обломков древних храмов, из-под толщи песка извлекли именно здесь статую Гермеса и статую Аполлона — две разные, две совершенные формы мужского тела?

Когда стоишь на краю Олимпийского стадиона в Олимпии, видишь, какой размах получили ныне традиции этого кусочка Земли. Когда-то здесь культивировались лишь несколько видов спорта, которые можно перечесть по пальцам одной руки, теперь же многие десятки самых разнообразных видов спорта входят в программу Олимпийских игр. Каждый раз прибавляется что-нибудь новое. Открыты Зимние Олимпиады — все прекрасно! Но как могут современники самых опустошительных войн пропагандировать стрельбу из пистолетов и винтовок по разного рода мишеням? Когда-то были неподвижные круги статической мишени. Затем полетели тарелки — огонь по ним! Выдумали «бегущего кабана» — бей его! Что на очереди? Зачем же стрельба на Олимпийских играх — играх мира и дружбы?

Уже ноябрь, а вокруг стадиона: на полях, у подножия горы и на развалинах храмов — всюду цветы и отцветшие травы, все еще сильно пахнущие медом. С чистой совестью могу сказать, что в Греции не совершал традиционного святотатства — не набивал карманы мраморными осколками древних храмов ни в Афинах, ни в Коринфе, ни на мысе Сунион, ни в Микенах, ни в Олимпии, но тут не удержался и сорвал несколько стеблей пахучей травы. Особенно хороша она была около мастерской Фидия, около маленького каменного жилища, в стороне от храмов. Сейчас стебель той травы лежит у меня, засушенный, в книге вместе с кленовым листом с могилы Пушкина и напоминает о вечной истине: настоящие боги в храмах не живут.

От себя никуда не деться. Делаю небольшой прощальный круг по стадиону, иду в гостиницу позади всех. Воображение пытается представить далекое прошлое этого оазиса человеческой культуры, а память снова возвращает к прошлому своей жизни.

…И вспомнился вдруг далекий ныне 1952 год в Ленинграде. Нелегкая работа, учеба в вечерней школе, тренировки… Жизнь уплотнена, как бетон под вибрацией, но в розовой дымке юности, ставшей со временем еще дороже «пленительней, нет места для огорчений и хулы. Сколько рвенья, сколько выхлестано силы по пустякам и по делу и сколько радости приносил каждый новый трудовой день! Восемнадцать лет… Каждое утро — недосып, и каждое утро душа пробуждалась с надеждой и улыбкой. Каждый день сулил встречи с друзьями на работе, в школе, на тренировках, и любые огорченья, любые раны больно жгли, да скоро заживали. Юность — мятежные души, безоблачное небо!

И вот вызывают, помнится, в трест. В кабинете директора треста сидит сам «хозяин», а рядом — неизвестный чиновник из главка. Перебираю в памяти огрехи, но по причине экзаменационного отпуска свежих грехов на работе набрать не успел вроде, да и по лицам вижу, что дело хотя и серьезное, однако не громобойное. Переживем…

— Чего грудь-то выпятил? Садись! А на щеке чего — кровь, что ли?

Я отцарапываю что-то около уха.

— Ну да, кровь! Свекла это!

— Все дерешься, говорят? — спрашивает директор.

При этом вопросе второй начальник отрывает голову от бумаг. Там, оказалось, мое «личное дело».

— Ну да, дерусь! На меня всю жизнь клевещут!

— «Клевещут!» А кто кладовщика побил под Первый май?

— Это я его с праздником поздравил.

— Ты мне это брось! Работаешь ты хорошо, тебя вон автоматом зовут, а почтенья ни к кому у тебя нет. Директор столовой жалуется…

— Он пьяница и взяточник! Да любит еще…

— Но, но! Не твоего ума дело! В вечернюю школу ходишь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что каникулы начались. Девятый окончил.

— Девятый… Грамоты набрал больше моего, а ума нет.

— Наберу еще!

— Откуда?

— По коробу поскребу да по сусекам помету.

— Во-во! Язык-то у тебя… правильно говорят… — он вдруг набычился и неожиданно спросил — Родственники за границей есть?

Еще не легче! К чему это он? И второй — уши топориком…

— Чего молчишь? Есть или нету?

— Есть!

— Как это — есть? У нас по бумагам — нету!

— Значит — нету.

— Э, не-ет, соколик! Раз проговорился, выкладывай: сколько их и где? — Он оглянулся на начальника из главка и, как бы извиняясь, развел руками. — Так сколько и где, спрашиваю!

— Да пустяки, товарищ директор! Кровные-то у меня все в России, а вот двоюродные да троюродные…

— Тоже родня! Так где они? — жестко спросил директор.

— Всех и не упомню… Знаю, что есть в Германии и вроде еще — в Румынии…

— Та-ак… И чем они занимаются там? Не пишут?

— Не пишут.

— Так что они там делают?