Всюду писали и пишут, что греки были завзятые мореплаватели. Но плаванья имели наиглавнейшую цель — торговлю. Так не осталась ли у нынешних греков малая толика того торгового духа, что двигал некогда этот народ за тысячи километров от своей благословенной земли? Вот вопрос, с которым я вышел из автобуса, и вскоре помял, что эта традиция все-таки сохранилась.
Вот он, плотный греческий рынок, но ничего традиционно восточного, шумно-балаганного, назойливого — береги рукава! — нет. Возможно, то уважительное достоинство, скрыто-напряженное внимание к покупателю, живая готовность к движению навстречу и поразительное угадывание желания покупателя — все это берет начало оттуда, из глубины веков, когда неведомый темноволосый стройный человек из древней Эллады разбивал палатку на далеком и неспокойном берегу моря Евксинского, а его потрепанное суденышко стояло на якоре с опущенными парусами. Дивился раскосый кочевник, прямо с седла, копьем перебирая товары и глядя на беззащитную голову грека, поражался его выдержке и не сек ее. Свистел трехпало, глядя, как мелькают над прилавком проворные руки отчаянного торговца — делового человека древних времен. Да, это они, торговцы, вопреки бесконечным войнам открывали, как свои лавки, самый прямой путь к сосуществованию народов — торговлю. Сколько видела грешная Земля наша нашествий и кровопролитий! Но из пятнадцати тысяч войн, зафиксированных человечеством, его историей, ни одна не заканчивалась безмолвием смерти: после каждой из них рано или поздно торжествовал разум и вчерашние враги возвращались к вечному делу жизни — работе, торговле, вновь становясь друзьями. Это свойство подлунного бытия было замечено еще Софоклом, сказавшим устами царя Эдипа:
…и никакой союз
Меж городов, как меж людей, не вечен:
Вчерашний друг становится врагом,
Но дни бегут, и вновь он станет другом.
Эта мысль девяностолетнего Софокла, высказанная за пять веков до нашей эры, не оставляет равнодушным и нашего современника, она по-прежнему волнует и обнадеживает…
А рынок затягивал, как глубина, и казалось, что где-то в конце этой узкой улицы, где слились воедино и левая, и правая сторона, там-то и ждет туриста золотое дно. Но как дойти до него, когда слева и справа смотрят на тебя внимательные и доброжелательные глаза торговцев? Фотоаппарат щелкает непрестанно. Уже не глядя, на слух, перевожу пленку, стараясь не упустить из виду интересное лицо покупателя-грека или божественную грацию юной торговки. А тут еще надо успеть сделать покупки — тоже радость, когда чувствуешь, что рады тебе, предупреждают каждое желание, достают все, до чего не дотягивается рука, на что упал взгляд…
«А сколько же времени?» — этот невинный вопрос набатом грянул в моей голове. Часы сказали время — и тотчас кто-то будто облил меня холодной водой: вмиг успел вспотеть и выстыть. Еще бы! Вместо двадцати минут прошло сорок с лишним!
Бросаюсь по улице назад, но откуда-то много появилось народу. Те самые крестьяне из соседних деревень и мелких городишек, которые не мешали медленно двигаться, когда шел сюда, теперь натыкаются на меня, а я налетаю на них. Улице не вижу конца и решаюсь свернуть в переулок налево — хитрю, чтобы бежать параллельно, но на всякого хитреца туриста довольно простоты архитектурной неразберихи маленького города, и я тотчас попадаю в тупик. Беру еще дальше влево, выбегаю на набережную и, держа у правого плеча купол собора площади, по-заячьи — окружным путем — выбегаю на площадь.
Нашего автобуса нет.
Бешеный круг по площади и — столбняк.
Догнать автобус нет никакой возможности. Значит, остается два выхода: самостоятельно добираться до Антириона, самостоятельно переправляться сегодня (если будет еще паром) или завтра на тот берег, в Пелопоннес, и пешком идти до Олимпии, а это… — вчера я прикидывал по карте, на глаз — километров шестьдесят. Вторым выходом оставалось закрепиться в Нафпактосе, где тоже имелось несколько выходов, главными из которых были: заявиться в полицию, вернуться на рынок и, пока не поздно, распродать по дешевке, что я накупил на всю свою небольшую валюту, — все эти кувшины, статуэтки, значки… Ну, а третьим способом прожить и дождаться прихода русских в Нафпактос я избрал собор на площади, где можно будет вечерком выпросить на паперти несколько десятков лепт. Вот когда я понял подлинное значенье этой мелкой греческой монеты — лепты!..
— Ну какого ты черта! — рявкнул драматург.
— Как я рад тебя видеть! Ты тоже отстал?
Он не ответил и зашлепал куда-то в переулок, куда полицейский отогнал наш автобус с площади, где, оказывается, нельзя было стоять. «Ишь, расфыркался! — подумал я о драматурге. — А ведь с рынка смылся и меня не окликнул!»
— Софокл! Не сердись…
Бронзово-рыжий затылок непреклонно и молчаливо выкатывал складку, но и она меня сейчас не раздражала: я был рад, как бродяга, как блудный сын, вновь обретший Родину. Вот она, на колесах! Лица неподвижны. В глазах — упрек.
— Простите, если можете! — упал я на колени рядом с кабиной шофера, прямо у ног мадам Каллерой. — Больше со мной этого не повторится!
— Гарантии? — потребовал драмодел.
— А вот гарантии!
Я тряхнул горой сувениров, положил их на пол и демонстративно вывернул карманы.
Первыми улыбнулись женщины — милые наши женщины, они сразу отмякли сердцем — жена московского поэта-песенника, Нина, жена моего друга, дочь ленинградского писателя, и половина ученой пары.
Черт с вами! — заиграла во мне радость и одновременно злость на мужиков. Дуйтесь, дьяволы! Со мной все женщины, девушка-переводчица и даже непреклонная мадам Каллерой, на лице которой с моим приходом снова появилась доброжелательная улыбка. Ах, как она заговорила и держала свое красноречие до самого Антириона! Как она радовалась каждому вопросу!
Я сидел на заднем сиденье. Помалкивал.
На пустынном берегу Антириона наш автобус вместе с несколькими грузовыми машинами и одной легковой, туристской, был принят на борт дизель-парома. Пассажиры прошли на палубу, стояли там у непроницаемых высоких бортов. Послонявшись по палубе, я заглянул в трюм, где был оборудован прекрасный бар, там уже сидел с рюмочкой греческой водки узы наш знаменитый ленинградский блоковед. Трость — на спине стула.
— «Тот трюм был русским кабаком!» — продекламировал я, но сесть рядом решительно отказался: в кармане была одна лепта.
На палубе потягивало ветерком с Ионического моря, туда же, к западу, направлялось все еще высокое солнце. Паром дышал прогретым железом, солоноватый запах его перемешивался с соленым запахом моря: соли в воде Средиземного моря намного больше, чем в нашем, в Черном…
Мадам Каллерой стояла в одиночестве и смотрела не на юг, где все отчетливее прорисовывался берег с его причалом и какими-то постройками, а на запад. Лица ее было не узнать. В профиль оно казалось лицом львицы, готовившейся к прыжку за борт Я дважды прошел мимо, но она не обратила на это внимания, очевидно, не заметила.
— Мадам Каллерой! Простите…
Она посмотрела сквозь меня и перевела взгляд снова туда, куда только что смотрела, но где не было видно ничего, кроме лазурного моря, а дальше — остров Онасиса.
— Я заставил вас волноваться в Нафпактосе, поверьте, это произошло…
Жестом руки и энергичным кивком она дала понять, что все понимает, но в то же время ей как-то не до меня, отсутствующий и рассеянный взгляд. Я отошел на несколько шагов и вдруг увидел, как она торопливо открыла сумочку, достала платок и прижала его к лицу. Нет, она не была артисткой, но лицо ее переменилось и стало вновь мягким и приветливым. Я приблизился к борту, чтобы не стоять среди палубы, как истукан. Тут же подошла она и, оглянувшись, тихо проговорила:
— Что бы вы сказали, если бы вам стало известно, что через несколько дней в Афинах вас будет ждать один человек?
