— Нет.

— И не надо, секретарь. И не надо. Ты хороший мужик, молодой, и жена у тебя молодая, тебе еще жить да жить, а он тебе всю малину испортит. И ребятам уходить надо, потому что Держава им мстить будет. Он не только слово — всякий взгляд косой помнит, я-то уж знаю, Насмотрелся. Выпьем, что ли?

— Спасибо, Кротин. Я обязательно с вами выпью в другом месте и по другому случаю… Скажите, а где сегодня Костин работает?

— Костин-то? Дома! — сказал Крюков.

— Не, на рыбалке он, — возразил Кротин.

— На какой рыбалке? С рыбалки он давно пришел. До рыбалки ему сейчас! Брата надо отправлять, сам уезжать собирается. Правильно, он ходил на озеро нынче, проститься, должно быть… Дома Костин, где ему еще быть? Недавно баба кричала за кустами, — дома, ясное дело!

Не отошел Дмитриев и десяти шагов, как заметил бригадиршу отделения «Бугры». Сухощавая, желчная, она шла нервным шагом, резко отмахивая левой рукой. Дмитриев не увидел в ее облике ничего нового и все же решил спросить, не случилось ли чего.

— Ничего не случилось! — ответила она сухо, не остановившись.

— Одну минуту! — Дмитриев сделал несколько шагов ей вослед. — Скажите, Тамара Владимировна, как вы собираетесь проводить весеннюю посевную, когда уходят сразу два механизатора?

Она поджала губы. Молчала, разглядывая парторга в упор, будто раздумывая, говорить ли с ним.

— Вы отпускаете сразу двоих братьев Костиных. Я уж не говорю, что уезжают и их жены, телятницы нашей фермы.

— Ну и что? Не они одни! Да и свет на них клином не сошелся!

— Это хорошие специалисты.

— Уходит мусор, хорошие остаются!

— Вы уверены в этом? — спросил Дмитриев, понимая уже всю нелепость своего вопроса, поскольку ни в чем она не была уверена, никаких своих мыслей на этот счет не имела, слово в слово повторяя выражение директора.

— А если и не уверена, так что? Вон у нас еще каменный дом построен — еще приедут, только квартиру дай! Делов-то палата!

Дмитриев молча покачал головой и, не простившись, направился к Костиным.

За молодой ольховой порослью показалась темная драночная крыша бывшей начальной школы, где жили сейчас две семьи. Небольшой подъем в горку. Ленивый лай собаки за сараем. Кругом порядок: от стен отброшен снег, покрашен ящик для газовых баллонов. «Как-то сложится разговор?..» — подумалось Дмитриеву. Он тщательно обколотил ботинки о порог и решительно отворил дверь.

— Добрый вечер!

— Здравствуйте! — услышал Дмитриев, не сразу различая людей и предметы, попав из солнечного света в полумрак.

— Здравствуйте! — послышался еще один голос из темного простенка меж двух полузавешенных окон.

Дома были оба брата Костины. Брат хозяина дома, Валентин, только одно лето проработал в совхозе на комбайне. Он дотянул до весенних школьных каникул, взял расчет, но уехать сразу не смог, а потом не рискнул ползти через всю страну на старое место, в Казахстан, во время учебного года. Директор потребовал освободить квартиру. Валентин поупирался, попросил разрешения пожить до конца учебного года, но директор настаивал, даже звонил в милицию, что человек рассчитался и не работает нигде. Валентин устроился временно и перебрался к брату вместе с женой и дочерью, пятиклассницей. Из-за нее-то он и не снялся с места, а в каникулы застопорило дело с переездом. «А хороший был комбайнер…» — подумал Дмитриев, слегка прислоняясь к стенке от усталости, но не физической, а нервной. — Однако при нем начать или не стоит?»

— Костин, вы знаете, зачем я пришел?

— Знаю, Николай Иванович… — Он вышел к свету, хорошего роста, сухощав в меру, сел на табурет напротив и чуть набычил упрямый, закинутый к маковке лоб в белой опушке волос.

— Говорить будем начистоту? — Дмитриев посмотрел на Валентина.

— Давайте начистоту, — с трудом выговорил Костин, — а при нем можно, он все знает.

Дмитриев, опасавшийся, что Костин не станет говорить, немного растерялся. Собираясь с мыслями, он окинул кухню и часть комнаты нарочито внимательным взглядом. Заметил много сваленных на пол вещей (должно быть, Валентина), увидел аккуратно приделанные полки, искусно выпиленные рукой хозяина или его сына, заметил хорошее зеркало в углу, телевизор в простенке — по всему было видно, что люди намеревались жить тут оседло, но вот сидят на чемоданах.

— Собираешься уезжать тоже?

Костин кивнул.

— Что же… Твое дело. Ты — глава семьи, тебе вожжи в руки, как раньше говаривали. Ну, а… что скажешь по нашему делу? Что же ты молчишь?

— Легко ли сказать? — Костин выдохнул, как простонал.

— Значит, сгоряча сказал, не решив окончательно, не подумав, а теперь стыдно слово менять. Так, что ли?

— Нет, Николай Иванович, не подумав, такое не говорят. Я не одну ночь провертелся без сна, думал, кто же я? Почему с меня требуют только работу, работу, работу и никто не поинтересуется, чего у меня есть и чего мне надо окромя работы? Или я бездушный трактор? Вы, говорю раз директору, поговорите со мной по-людски, может, я чего-нибудь стою как человек, а не как лошадь? Да разве он… — Костин махнул рукой. — Вон брат мой, Валентин, сразу в нем разобрался, а я все думал, что человек в заводе нервном. Отойдет. Нет, не из того теста! Не с той душой, видать, родился — не с человечьей.

— Не-е! — возразил Валентин. Он сидел на корточках, курил, — Тут смолоду, видать, поработано! Приучен!

Дмитриев пришел не за этим. Разговор у него был к Костину-хозяину, но разговор короче, предметнее, серьезнее.

— Павел, — обратился Дмитриев к нему. — Ты знаешь, зачем я пришел… Ты готов?

Павел повернул голову к окошку, придвинулся к свету, и стало видно его лицо, еще совсем молодое, энергичное. Молчал.

— Я тебя не тороплю. Хочу только одного: подумай, прежде чем ответить.

Павел тяжело передохнул, честно глянул прямо в глаза Дмитриеву и убежденно сказал:

— Не зря, Николай Иванович, придуман кандидатский… За это время к человеку присматриваются и человек примеряется к своему будущему, да и к самому себе тоже, только на себя по-иному глядишь… Я по-всякому себя крутил, с тем, с другим в мыслях рядом стоял, а рядом с директором — душа не велит…

— Директор совхоза — это не партия.

— Понимаю. Не маленький. Директор для меня — часть партии, вот я и примеряюсь к ней, подвожу себя к мерке, как на призывном пункте. Гляну на партию — маловат. На директора — великоват… — Он потупился, но тут же вскинул голову, дернул вверх белые кочки бровей: — Я так скажу, напрямую: какой прок партии от меня, если я здесь ничего не могу поделать, если не могу ни себя, ни людей оборонить от самодурства директорского? Прок-то какой от меня? Ну, выступлю — он меня подъедать начнет — сколько было так-то! А и не начнет, так вера все равно ему будет!

— Ты конкретно смотришь на вещи — это неплохо, только партбилет — не оружие против Бобрикова, это право и обязанность бороться, если надо, и с бобриковыми не одному за себя или даже за всех, а вместе со всеми за всех. Понял меня?

— С кем вместе-то? С кем? Все боятся его, а делать с ним надо что-то. Это же настоящий вражина, ей-богу! Только и знает: «давай, давай!» Да по всякому пустяку — приказ, штраф, выговор, лишение премии, увольнение не по закону. Сколько людей восстановилось через суд? Много! В суде знают его, хама, а там люди, наверно, не дураки. Он и Маркушева допек. Суд восстановил мужика на работу, так он воспользовался тем, что тот треснул Сорокину, а теперь судить будут человека, посадят от троих-то детей. Директор руки потирает — как же! Отомстил!

— Решение суда будет зависеть от показаний самой пострадавшей. Если она человек честный, то возьмет на себя часть вины за весь конфликт, как оно и было. Все от пострадавшей…

— Пострадавшей! Да, Николай Иванович, кто пострадавший-то? Маркушев и есть пострадавший-то! Он ли не натерпелся от директора — и обзывал, и копейкой пригнетал, и переселял из квартиры в квартиру. Казенная квартира — это теперь его главный козырь: народ можно не беречь. Он думает, настроил домов и проживет на приезжих? Верно, много приезжают, кому квартира нужна, а кого Бобриков заманит, только где они, приезжие-то? Кто сразу плюнул и уехал, а кто еще на чемоданах сидит, а кто на сторону смотрит — места ищет, где бы его человеком считали.