— Как это вам удалось? — спросил Беляев.

— Храним старую и получаем новую. Если девять тракторов не делятся на восемь совхозов, то кому-то перепадет и два! — озорно прищурился Бобриков.

— Сколько жилых домов у вас?

— На центре — четыре и по бригадам строим. В Буграх уже два двухэтажных дома стоят. С жильем благополучно. Город позавидует! А Дмитриеву опять смешно? Посмотрел бы, как тут люди жили! Прибегут: дай соломы крышу прикрыть, выпиши пол-листа стекла — свету не видим за фанерой! А пьяни, а разболтанности! Никого ни во что не ставили! Привыкли по-колхозному: проголосовали — приняли.

— А что в этом плохого?

— В чем?

— В голосовании? — спросил Дмитриев.

— Ладно умничать, понимаешь!.. Пойдемте дальше.

Они шли к каменному корпусу производственных мастерских, выстроенных лет восемь назад. Территория была обнесена забором, въездные ворота сделаны добротно, и от них влево и вправо тянулась аллея показавшихся из-под снега молодых елочек. Елочки торчали желтыми палками мертвых вершин, и Дмитриеву вспомнилась старинная примета: у плохих хозяев деревья не растут. Он подумал было так о Бобрикове, но хозяином директор был как будто хорошим, и надо было заставить себя освободиться от чувства неприязни к этому человеку. В самом деле, разве не он организовал это мощное механизированное хозяйство? Разве не он, Бобриков, потратил неведомое число дней и ночей, чтобы все это выколотить, утвердить, построить? И что с того, что он плохой по характеру человек? Разве от его характера снижается мощность трактора или падают удои? Дмитриев не задавал себе эти вопросы — они пронеслись в голове и вызвали целую бурю других, не менее весомых, противоречащих первым вопросов. Он понимал, что жить и работать дальше в столь противоречивой путанице настроений ему будет еще трудней, что необходимо еще раз выделить то главное, к чему он уже приходил не раз в своих раздумьях над делами в совхозе, — выделить, проверить и… действовать.

— Товарищи, я оставлю вас! — окликнул их Дмитриев, остановившись у входа в мастерские.

Беляеву он, очевидно, был не нужен, а директор даже заметно обрадовался, что неудобный человек не станет ему дальше мешать своими двусмысленными улыбками. Он лишь напомнил:

— Надо съездить в Грибное! А праздник организуй — твое дело.

— Завтра партактив! — напомнил Беляев.

Последнюю неделю в семье у Дмитриевых сквозил холодок, что-то разладилось после его короткого отпуска. Ничего серьезною Дмитриев и в мыслях не допускал, полагая, что причиной послужила болезнь сына и общая за зиму усталость.

В то утро разговор с женой тоже не клеился. Дмитриев вышел на кухню, чтобы не разбудить сына электробритвой, умылся и сам собрал чай. Заварка была старая, но крепкая — для нечаевника все равно! Он плеснул в стакан крутого кипятку и едва донес огневую посудину до стола.

— А, черт! В этом доме не найдешь даже подстаканника!

Последние слова относились к Ольге, суетившейся у газовой плиты. Слова дошли по адресу, и она, погромыхав посудой, поставила на стол подстаканник — старенький, поблекший, с изображением человека с ружьем.

— В этом доме, в этом доме! Не жилось спокойно, вот теперь и болтайся по району: туда пошлют, сюда направят — как цыгане! Да и было бы из-за чего, а то зарплата тут меньше и жилье непутевое — уборная за сто метров. Люди кругом чужие, востроглазые. Меня в детсад упрятал, а ребенок все равно болеет. Там, у мамы, на молоке рос, а тут…

— И тут люди живут! — угрюмо, но спокойно ответил он. Спокойствие это было, впрочем, виноватое, шедшее от справедливости ее слов.

— Ну вот и живи! — Она хлопнула дверью с такой силой и решимостью, будто кинулась в бега, под кров матери, но в действительности пошла в другую комнату за консервами, а точнее — на балкон, где они хранились.

Дмитриев торопливо делал бутерброд, прислушиваясь к шагам соседей за стенкой, к голосам из другой квартиры. Домишко был сделан по типовому проекту, но сделан так халатно, что диву давались люди, как такой дошлый экономист и решительный хозяин, как директор совхоза «Светлановский», мог принять этот дом у строителей. Дом и впрямь лишь казался современным двухэтажным раем, а на деле не имел ни водопровода, ни канализации, ни отопления. Одна радость — газ баллонный. За водой беги на колонку, за дровами — во двор. Там сараюшек налеплено вокруг этого современного дома — в глазах рябит. В совхозе выросло еще несколько домов, но директор Бобриков не давал пока заселять их. Берег…

В парадной пушкой выстрелила входная дверь, и в комнате заворочался больной сын. «Рано еще», — подумалось Дмитриеву, когда он глянул в окошко, где все еще по-ночному, полноправно светила на столбе лампочка, раздвигая темноту. Лампочка эта и сбивала с толку: из-за нее-то и не виден был рассвет, уже сочившийся над лесом.

— Надоели эти консервы! — Жена влетела в кухню. — Совхоз называется, а мяса не видим. В детсад привезли на той неделе по директорскому указанию…

— Хватит! Знаю…

Он понимал, что жизнь сдвинулась в сторону от привычного круга. В том совхозе, откуда он прибыл сюда, было легче: должность управляющего отделением, кой-какое уважение, уже завоеванное в народе, приличная зарплата и поддержка тещиного дома — немаловажная для их молодой семьи. Там, на старом месте, меньше было забот. Директор совхозе, недалекий, но спокойный человек, всеми силами стремился к золотой середине во всем — в дружбе, в застолье, в достижениях… Такие существуют незаметно и долго. Там Дмитриев не оглядывался на свои дела, он знал: за них ни ругать, ни хвалить не станут. Здесь же совсем иное дело. В последнее время он неоднократно задавал себе вопрос: не ошибка ли, что он стал секретарем? Вопрос этот будил в нем струну, что зовется самокритичностью. И вспоминалась мать: «Делом ли ты занимаешься?»

— …А чего задумал — выбрось из головы, ничего тут не добьешься Он тебя сожрет! — Ольга поддела вилкой консервы и положила их в рот для пробы, а ему показалось, что именно так сожрет его директор.

— Не базарь. Не люблю.

— Я не базарю, а говорю, что было и есть. Этот директор не таких отсюда выпроваживал. Сколько — люди говорят — было жалоб на него понаписано, сколько комиссий всяких наезжало, а он сидит себе да посмеивается над дурачками: все от него отскакивает, как от стенки горох. Видать, не зря говорят, что в области у него рука сильная есть, вот она, рука-то…

— Перестань! Чушь собачья! Кому-то надо защищать в области Бобрикова! Да кто он такой?

— Самый лучший директор, лучший из лучших! Директор самого передового совхоза, кого же и защищать, как не его?

Дмитриев чувствовал логику в этом доводе жены, но все же поднялся, отодвинул стакан.

— Я больше не хочу слышать эти посиделочные разговоры! Если питаться слухами…

Он не договорил: в дверь постучали.

— Можно? Здравствуйте! — Директорский шофер громыхнул дверью, неплотно ее притворив. — Директор сказал, везти вас в райком надо.

Дмитриев не успел сказать «войдите», не успел ответить на приветствие, а услышав такую новость, даже несколько растерялся: вот уж полгода как он работает здесь, а директор еще ни разу не давал ему своей машины.

— Деньги возьми! Возьми деньги — мясо хоть привези!

Дмитриев надел поношенную куртку на искусственном меху, достал из шкафа перчатки и шапку.

— А директор едет?

— Он поздней приедет. На «Волге», — ответил шофер и нахмурил свою чернявую физиономию, будто рассуждал о генеральном сражении. Сказал и вышел.

— Чего это раздобрился Держава? — изумилась Ольга, и оттого, что ее мужа все же уважает сам директор, улыбка заиграла на ее чистом, мягком лице. — Может, «Москвича» тебе отдаст?

Директор недавно получил новую «Волгу», и предположение, что «Москвич» может быть определен парторгу, было естественным, поскольку совхоз размахнулся на десятки километров, но Дмитриев не торопился с предположениями. Он мельком глянул в зеркало на свое сухощавое лицо, пригладил хохолок на макушке и надел старую мутоновую шапку.