Юрий пришел в лабораторию только к вечеру в мрачном, подавленном настроении. Посидел за микроскопом, чтобы отвлечься от тоскливых мыслей, но просмотр препаратов его не успокоил. Опять на глаза попадались хромосомные аберрации — роковая печать, оставленная в клетке ударом космических лучей. Юрий убрал микроскоп и препараты и пошел в лабораторию Ярослава.

На столе, как всегда, горела лампа, освещая развернутые книги и журналы с заложенными страницами. Ярослав застыл за микроскопом, высоко подняв плечи. Юрий сел рядом с ним.

— Как дела? — машинально спросил Ярослав. Юрий не ответил.

Наконец Ярослав оторвался от микроскопа.

— Знаешь, — сказал он, глядя на Юрия невидящими близорукими глазами и шаря рукой по столу, чтобы взять лежащие около микроскопа очки, — кажется, привились.

— Да?

— Да. Позавчера вскрыл одну мышь — через две недели после пересадки под кожу культуры малигнизированных клеток. Выросла опухоль — с грецкий орех. И вот препарат. Несомненный злокачественный рост.

— Ну и что же? — спросил Юрий с досадой.

— Как что? — возмутился Ярослав, поправляя очки. — Вопрос теперь решен. Малигнизация, вызванная космическим поражением.

— Неужели ты и теперь, — сказал Юрий, чувствуя, что досада и раздражение подступают к самому его горлу, — все еще думаешь, что это имеет какое-то значение?

— Я тебя не понимаю, — нахмурился Ярослав.

— А я не понимаю, как ты можешь продолжать увлекаться такой темой, которая в тысячный раз подтверждает губительное действие на организм проникающей, в том числе космической, радиации. На мир обрушилась катастрофа. Сейчас то, что ты получил в эксперименте, будет продемонстрировано на миллионах больных. Близкие нам люди, наши товарищи, подверглись лучевому поражению. А мы продолжаем играть в бирюльки. Мы продолжаем изучать природу космического поражения и утверждать, что в результате лучевого поражения получается лучевая болезнь, подавление восстановительных и защитных сил, опухолевое перерождение и наследственные уродства. А кто же будет спасать людей, пострадавших от лучевого поражения?.

Ярослав молча смотрел на Юрия, стиснув зубы. На скулах его играли желваки.

— Кто будет разрабатывать теорию восстановления организма после лучевого поражения, — яростно продолжал Юрий, — если то, что произошло, это конец, это гибель миллионов людей?

Чего же ты хочешь? — спросил Ярослав.

— Если бы я только знал! — сказал Юрий с отчаянием.

Юрию хотелось одного: ясности. Пусть трудная задача. Но соберись с силами и решай. Да, если задача ясна и способ решения известен, затраченный труд, даже самый тяжелый и изнурительный, радостен и приятен.

В первый же вечер после возвращения из клиники он долго сидел в лаборатории за микроскопом. В общем поставленный перед ним вопрос можно считать решенным. Крыса, пронизанная потоком космических лучей, возвратилась на Землю с ослабленными восстановительными силами. Если повредить у нее покровную ткань роговицы, то зарастание поврежденного участка происходит намного медленнее, чем у контрольного животного, не подвергшегося облучению. На отпечатках с регенерирующей ткани микроскопическое исследование обнаруживает измененные клетки. Они малоподвижны. Редко делятся. Возникающие при делении хромосомы изменены. Все ясно. Осталось только составить подробное описание, изготовить кривые, демонстрирующие ход зарастания раны на роговице подопытных и контрольных животных, рисунки, микрофотографии. Вывод подтверждает главную идею Всеволода Александровича: космическое поражение разрушает зашифрованный в молекулах ДНК план, по которому работает вся машина жизни, и машина останавливается.

Все вышло так, как и рассчитывал профессор Брандт. Еще более эффектные результаты получились у Вадима Балясина. Он работает биохимическим методом — определяет содержание ДНК в тканях крыс после космического поражения. Первые определения не обнаружили никаких различий между опытом и контролем. В тканях пораженного животного оказалось нормальное содержание ДНК, за исключением кроветворных органов, где наблюдалось разрушение пораженных клеток. Но стоило поранить печень и заставить ее ткань регенерировать, как оказалось, что в регенерирующей печени пораженной крысы ДНК значительно меньше, чем у контрольной.

Вадим сидит за соседним столом, углубленный в свои кривые, аккуратно вычерченные на логарифмической бумаге. Он серьезен и глубокомысленно молчалив. На худом, остроносом лице выражение отрешенности от всего окружающего. Да, ему все ясно. Требовалось доказать, что в организме, пораженном космическим излучением, синтез ДНК нарушается. Ему пришлось повозиться, чтобы открыть это нарушение. Но вот способ найден, изменение зарегистрировано, и теперь он спокоен.

За следующим столом — Алла Гречихина. Настольная лампа ярко освещает белую ванночку с белой мышью, распятой иголками на восковом дне. У Аллы первая удача: у одной из ее мышей появилась опухоль. Пять месяцев назад мышам — путешественницам в космос — был введен препарат, вызывающий опухолевое перерождение клеток, канцерогенное вещество — бензпирен. У нормальных мышей опухолевая реакция начинается не ранее полугода. У длинных питомцев — ускорение процесса на целый месяц. Все ясно. План нормального развития клеток нарушен, клетка слабее сопротивляется действию канцерогена. У Аллы горит лицо, сияют глаза. Она во власти исследовательского азарта.

За соседним столом, прильнув к микроскопу, сидит Майя. Ее доброе лицо, мягко очерченное падающим сбоку светом, выражает грусть и озабоченность. Ей не везет. Она получила уже второе поколение от своих мышей, но никаких изменений в их крови обнаружить не может. Работа ее трудоемкая — бесконечный подсчет эритроцитов и лейкоцитов, составление формул крови. Кровь никак не хочет меняться. Да что говорить, наследственная космическая лейкемия, полученная Всеволодом Александровичем, по-видимому, болезнь редкая. Напасть в потомстве животных, пораженных космическим излучением, на тот единственный организм, который зародился из половой клетки с измененной наследственностью, — это, пожалуй, не легче, чем найти иголку в стоге сена.

Еще дальше — Тоня. Она в самом веселом расположении духа. В глубине души она считает свою тему чистейшей забавой, не имеющей никакого значения. Но забава ее увлекает, как захватывающая азартная игра. Тоня работает с плодовой мушкой, знаменитой дрозофилой, излюбленным объектом для генетических экспериментов. У Тони все идет хорошо. Ее объект исчисляется тысячами. На столе перед ней стоят широкие пробирки, похожие на баночки из-под горчицы. На дне — беловатая масса, корм для ее питомцев.

Изменения наследственности дрозофилы после атаки космических лучей обнаружились уже во втором поколении. Получить потомство от мух ничего не стоит. Самец и самка отсаживаются в пробирку, самка откладывает яйца, через два дня из них выходят личинки, пожирают сытный обильный корм, растут, развиваются, закукливаются. А через девять дней из куколок уже выползают мухи, готовые начинать все сначала. Для изучения возникших наследственных изменений — мутаций — стоит только слегка заморить мух эфиром и высыпать всю партию под бинокулярную лупу. А потом определяй мутации, считай их процент в потомстве, вот и все.

Да, вот и все. Сколько часов провел Юрий за этим занятием на практикуме по генетике! Что говорить, законы мутаций и их наследования у дрозофилы — фундамент современной генетики.

Четыре пары хромосом возникают при делении в каждой клетке. Каждая пара отличается от трех других. Пара длинных, изогнутых коромыслом, пара коротких изогнутых, пара палочковидных, пара точечных. Панфилов говорит — такими были микробы, объединившиеся в систему в ядре клетки. А почему же эти микробы находятся в связи с наследственными признаками? Почему этих признаков четыре группы — ровно столько же, сколько хромосом? Почему такие мутации, как полосковидные глаза, раздвоенные жилки на крыльях и удвоенные щетинки, наследуются группой, словно действительно их зачатки связаны с одним носителем, с одной хромосомой? Почему, если эти признаки расходятся, можно рассчитать, что парные хромосомы обменялись своими частями, — это знаменитый закон перекреста хромосом?