Судя по произведениям Леонтьева, это было время и первых влюбленностей. Володя Ладнев, литературная проекция Леонтьева, был «обвенчан» (конечно, в шутку! но шутка накрепко запомнилась) в девять лет, но по-настоящему он влюбился позже, в четырнадцать – уже в доме дяди, где жил, пока учился в городе. Там, вдали от родных Подлипок, он получает письмо-признание в любви от барышни Людмилы Салаевой и, конечно, тут же влюбляется в нее в ответ. Вслед за этой «любовью» Володя Ладнев переживает и другую – к Софье Ржевской, которая умна и весела и с которой они оба играют в любовь, следуя правилам жанра, но сохраняя трезвую голову. В это же время Володя томится от предчувствия и потребности физической любви: с барышнями такое томление удовлетворить невозможно, проститутки оскорбляют его эстетическое чувство, значит, остается обратить внимание на девушек «из народа». Володя Ладнев ухаживает за Катюшей – крепостной из дворни, которую знает еще по детским совместным играм. Но успеха добивается не он, а его соперник – бедный родственник Модест Ладнев, пообещавший на Катюше жениться, но своего обещания, разумеется, не выполнивший. Надоевшая вскоре Катюша была брошена им на произвол судьбы в чужом городе. Впрочем, спустя некоторое время выгодно женившийся Модест заглаживает грех своей молодости, регулярно посылая опустившейся Катюше деньги на жизнь. Остается только гадать, что в этой истории взято Леонтьевым из его прошлого.

В «Подлипках» много женских персонажей, в том числе, тех, что вызывают явный сексуальный интерес у Володи Ладнева. На страницах романа запечатлен, например, образ Паши – «поповны», влюбленной в Володю девочки, которую он выманивает ночью из дома, имея в голове детально разработанный план ее соблазнения. Результат оказывается другим – Володя не может обидеть доверчивую Пашу, благородство натуры побеждает. Авторская интонация, когда он рассказывает об этом случае, заставляет почувствовать, что история эта – глубоко личная, непосредственно пережитая. Но, как понимает читатель, все это – некоторые предположения и размышления, а вот с фактами в этой области плоховато… Одно очевидно: уже с самой юности Леонтьев был очень влюбчив. Более того, женщины на протяжении всей его жизни чрезвычайно часто отвечали ему взаимностью, – их было в его жизни очень много, о чем говорил и он сам, хотя большую часть их имен мы уже не узнаем.

Окончив гимназию, осенью 1849 года Леонтьев поступил в ярославский Демидовский лицей, – высшее учебное заведение, готовившее гражданских чиновников, прежде всего, юристов. Но провел в нем Леонтьев лишь два месяца: он был обескуражен преподаванием. Предметы давались ему слишком легко и не возбуждали его любопытства. Константину стало скучно, он растерялся: что же делать? На семейном совете Феодосия Петровна постановила: учебу прервать, вернуться в Кудиново и поступать в университет. Так в конце октября Леонтьев вновь оказался в Кудинове, откуда и послал свои документы в Московский университет на медицинский факультет. Врачебную карьеру он избрал тоже по совету матери: та считала, что такая профессия сможет обеспечить сыну безбедное существование. На время его обучения Феодосия Петровна положила высылать ему по 10 рублей серебром в месяц, жить же в Москве он должен был у богатых родственников – в доме Охотниковых.

В Москву Леонтьев приехал, когда занятия уже начались, – ему пришлось догонять других студентов. Сначала он снимал комнату на Остоженке, а потом поселился в доме Н. В. Охотниковой и ее дочери-вдовы А. П. Карабановой. Трехэтажный дом, возведенный еще в 18 веке и отстроенный заново после пожара 1812 года, стоял на Пречистенке – одной из наиболее аристократических улиц Москвы. Поблизости располагались усадьбы Лопухиных, княгини Салтыковой-Головкиной, богатые дома князей Долгоруких, генерала Ермолова. Недаром с легкой руки П. А. Кропоткина, родившегося неподалеку, Пречистенку окрестили «московским Сен-Жерменом». Константину выделили целых три просторные комнаты с большими окнами, выходящими на улицу. Комнаты находились в нижнем этаже, и у молодого человека был даже свой особый вход с крылечком.

Студенты Императорского Московского университета учились на четырех факультетах – историко-филологическом, физико-математическом, юридическом и медицинском. Число студентов тогда было ограничено, их поступки и даже внешний вид строго регламентировались, – например, все студенты должны были носить треугольную шляпу; появившись на улице без оной, можно было угодить в карцер. Занятия начинались в девять утра, заканчивались около четырех, но студентам-медикам (которых каждый год принимали около 80 человек) редко приходилось просиживать весь день на Моховой. С каждым семестром все больше времени они проводили в анатомическом театре, университетских госпитальных клиниках (они получили название Клинического института) или Новоекатерининской больнице.

Леонтьеву довелось слушать лекции известных профессоров – Ф. И. Иноземцева и А. О. Овера, о которых он потом не раз с благодарностью вспоминал, хотя и характеризовал их не как специалистов, но эстетически: Иноземцев был приятно-некрасив и изящен, Овер – красив, но криклив, а помощник Овера, маленький плешивый К. Я. Млодзеевский, умел замечательно разъяснять студентам предмет, но в силу своей некрасивости производил на Константина «жалкое и досадное впечатление».

Леонтьевские описания по-своему поразительны, – он оценивал профессоров как гобелены или вазы; его больше занимал вопрос – насколько они живописны, профессиональные же их качества для него были вторичны: «Овер был похож на храброго, распорядительного и злого зуавского полковника, на крикливого и смелого француза-parvenu. Иноземцев казался или добрым и вместе с тем энергическим русским барином с удачной примесью азиатской крови и азиатской серьезности, – или даже каким-то великодушным, задумчивым и благородным поэтом с берегов Инда или Ефрата, поступившим …на коронную службу к Белому Царю. …Всякий человек со вкусом и понятием …согласится, что последнее лучше… Это изящнее».[27] Константин, при всем своем честолюбии, искренне считал:

– Бог с ними, с познаниями и со славой ученого, не нужны они мне, если за это у меня должно сделаться такое лицо, как у Млодзеевского!

Леонтьева тогда по-настоящему увлекла френология Франца Галля – околонаучная попытка определить характер по выпуклостям на черепе. Он пытался по буграм на голове «прочитать» знакомых и незнакомых людей, пробовал таким образом определить характер своих университетских преподавателей. Через год он разочаровался в этой теории, но стал увлекаться ее обновленной версией – физиогномикой. Константин штудировал немецкие книги К. Каруса, Р. Вирхова, И. Энгеля о костях черепа и лица, даже выписывал их брошюры из Германии, несмотря на то, что это оставляло заметную брешь в его ограниченном бюджете. Он мечтал, что со временем сможет указать людям, как надо устроить общество «на физиогномических основаниях», – справедливых и приятных. «Главное – приятных!» – подчеркивал Леонтьев. Ведь физиогномика поможет точно определить, кто способен управлять, кто – судить, кто вынашивает в себе преступление, а кто наделен талантами… Видимо, молодой студент считал: выполнять публичные функции в этом случае должны люди с привлекательной внешностью, что остальным будет доставлять удовольствие…

Учились студенты 6 дней в неделю, выходной был только один, да и тот приходилось тратить на подготовку домашних заданий. В то же время, у Леонтьева появились знакомые, причем большей частью – богатые (так как знакомства осуществлялись через богатых же родных), в результате – его жажда светской красивой жизни, любви, успеха стала только сильнее. Обеспеченный Володя Ладнев из «Подлипок» время от времени мог обращаться в своих глазах в Онегина – ему иногда позволялось прокатиться на своих санях с возницей, когда «морозной пылью серебрился его бобровый воротник», но у Леонтьева таких минут не бывало. Времени и десяти рублей, которые Феодосия Петровна ежемесячно посылала сыну, катастрофически не хватало для удовлетворения мечтаний.