Помощь пришла неожиданно: от вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Произошло это удивительным образом: через 15 лет после окончания Екатерининского института Феодосия Петровна узнала о приезде императрицы в Калугу. Она тотчас поспешила в губернский город и уведомила о себе императрицу через княгиню Оболенскую. Удивлению скептически настроенных родных не было предела: императрица вспомнила ее и захотела принять! «Я плакала от умиления»[7], – рассказывала Феодосия Петровна.
Спустя некоторое время Леонтьева получила приглашение на коронацию Николая I, а в Москве императрица назначила ей прием, где лично представила бывшую воспитанницу Николаю. Увидев императрицу, Феодосия Петровна упала на колени, не пожалев белого муслинового платья с пунцовой вышивкой. Государю же она поклонилась в пол… Чувства восхищения и преклонения были искренними, – до конца жизни она боготворила Романовых. Николай I по указанию матери обласкал не только саму Леонтьеву, но и ее сына, пообещав зачислить его в Пажеский корпус, – она приехала в Москву вместе со старшим, 13-летним Петром. «Благодетельница» Анна Михайловна Хитрово, помня о бедности подруги, прислала Феодосии Петровне 200 рублей на обмундирование сына. Со временем Петр стал гвардии капитаном, а с 1847 года – надворным советником, директором шпалерной мануфактуры, рассказ же Феодосии Петровны о приглашении ее на коронацию стал частью семейных преданий – об этом случае знали и вспоминали все родные.
Надо сказать, что и следующий сын Феодосии Петровны, Борис, через год был зачислен в Пажеский корпус – безо всяких на то прямых прав (сын изгнанного из гвардии прапорщика и бедного помещика вряд ли имел основания для обучения в таком учебном заведении), но по особой милости императрицы Марии Федоровны. Двое других братьев Константина также были устроены по распоряжению Николая I в военные учебные заведения, а сестру, уже после смерти Марии Федоровны, определили в тот самый Екатерининский институт (пансионеркой ее величества), где училась Феодосия Петровна.
Неудивительно, что потрет Марии Федоровны висел в кабинете матери Леонтьева, причем не в ряд с остальными портретами, а над ними, сверху, на почетном месте. Леонтьев писал позднее: «Я не стану выдумывать и уверять, что я часто размышлял о царской фамилии и любил ее членов вполне сознательно и в те ранние годы мои…, но могу сказать, что монархическим духом веяло… в Кудиновском доме, и чрезвычайно сильная моя любовь к моей в высшей степени изящной и благородной, хотя вовсе не ласковой и не нежной, а, напротив того, суровой и сердитой матери, делала для меня священными тех людей и те предметы, которые любила и чтила она»[8].
В Кудиново у Феодосии Петровны был свой кабинет – «Эрмитаж», самая изящная и щеголеватая комната в небогатом доме. «…Эта комната казалась мне лучше всех; в ней было нечто таинственное и мало доступное и для прислуги, и для посторонних, и даже для своей семьи»[9], – вспоминал Леонтьев, описывая этот часто запертый на ключ кабинет. Окна в сад, обтянутые материей стены, цветы в вазах, граненый графинчик с духами, полосатый трехцветный диван в нише, книги… На стенах кабинета портреты – дети, государыня и еще три посторонних человека, которых Феодосия Петровна считала самыми близкими своими друзьями и благодетелями.
На одном портрете был изображен молодой генерал «в латах, орденах» – Иван Сергеевич Леонтьев, двоюродный брат изгнанного во флигель мужа. Он умер 45-летним мужчиной в расцвете сил еще до рождения Константина, но тот с уважением относился к его памяти, помня рассказы Феодосии Петровны о том, как блестящий родственник не раз помогал их семье. Судя по всему, Иван Сергеевич восхищался красотой и умом Фанни, считая, что кузену незаслуженно повезло с женой. В Кудиново стояла подаренная им полупрозрачная белая ваза, которая озаряла комнату таинственным романтическим светом, если внутрь нее опускалась горящая свеча. Тогда на вазе заметной становилась надпись: Elle ne s’eteindra qu’avec la vie[10].
На втором портрете – превосходной копии с акварели Э. П. Гау – была изображена пожилая дама в белом чепце с розовыми лентами – покровительница, Анна Михайловна Хитрово. Фанни изредка удавалось выбраться из дома, чтобы повидать благодетельницу своей быстро пролетевшей юности. Добрая, разговорчивая, наделавшая огромное количество долгов светская дама была той ниточкой, что связывала Феодосию Петровну с былым миром. Со временем, в воспоминаниях, этот мир стал представляться ей блистательным, – тем дороже были те, кто по-прежнему жил в нем. Отдав свою дочь Александру обучаться в Екатерининский институт, Феодосия Петровна приезжала в Петербург, чтобы навестить ее и вдохнуть воздуха своей молодости…
А на третьем портрете был изображен один из соседей – Василий Дмитриевич Дурново. На акварели кисти известного художника Василий Дмитриевич был изображен цветущим мужчиной лет тридцати с небольшим в модном светло-коричневом сюртуке, золотых очках. Слегка вьющиеся на висках волосы, тонкое красивое лицо с нежным румянцем… В 1883 году Константин Леонтьев, размышляя о своей судьбе, напишет: «Отец мой (Василий Дмитриевич Дурново) умер в 1833 году. – Я его, конечно, не помню»[11].
Константин Леонтьев не любил своего «официального» отца – на фоне благородной и изящной матери непомерно толстый, обрюзгший и ничем не примечательный отец не удовлетворял его развитому эстетическому чувству. Он отзывался в своих воспоминаниях о Николае Борисовиче не слишком почтительно: «отец мой был из числа тех легкомысленных и ни к чему не внимательных русских людей…, которые и не отвергают ничего, и не держатся ничего строго… Отец был и не умен, и не серьезен»[12]. Разумеется, такое мнение о Николае Борисовиче отчасти отражало отношение Феодосии Петровны к мужу. В записках, которые постаревшая женщина оставила после себя, есть повторяющийся мотив: «Девицы! Когда вы возьметесь за ум…? – то есть не будете выходить замуж!»[13] Для умной, независимой, обладавшей сильным характером Феодосии Петровны замужество и даже материнство стали не радостью, а долгом, в том числе, из-за того, что она не уважала своего мужа. По мнению боготворившего мать Константина, тот был недостоин Феодосии Петровны «ни по уму, ни по нравственным свойствам, ни по воспитанию, ни даже по наружности»[14].
Совсем другое дело – Василий Дмитриевич Дурново! Знатный дворянский род, богатство, привлекательная внешность, блестящее образование… Конечно, красивый и богатый отец нравился Константину Леонтьеву гораздо больше неудачника из флигеля. Подтвердить или опровергнуть мнение Леонтьева о своем происхождении не представляется возможным, хотя косвенные доказательства версии отцовства Дурново все же имеются. К моменту рождения сына супруг уже много лет обитал во флигеле, да и не похожа была рассудительная и жесткая Феодосия Петровна на сентиментальную девицу, которая стала бы всю жизнь хранить записки постороннего ей человека: в «Эрмитаже» не только висел подаренный ей соседом портрет, но хранилась и «реликвия» в деревянной урне – вышитая разноцветная бабочка со сделанной рукой Феодосии Петровны надписью: «embleme de m-r Dournoff». Там же лежала записка, написанная Дурново в ответ: «il l'avait avant de vous avoir connu»[15]. А в 1829 году, когда Кудиново чуть не продали с публичных торгов, спасло имение вмешательство Дурново, – он погасил долги Феодосии Петровны. Впрочем, Кудиново еще не раз закладывалось, выкупалось, закладывалось вновь… Увы – хроническое безденежье сопровождало Константина Леонтьева с самого детства.
