Леонтьев, вжившись в образ Руднева, даже судьбу его выводил согласно мечтам о собственном будущем: в лесу, на здоровом воздухе, грудь у Руднева проходит. Леонтьев томился жаждою любви, мечтал о молодой, кроткой и послушной возлюбленной, – и Руднев получает такую в романе; Леонтьеву захотелось съездить в Петербург, – и Руднева на два месяца вызывает в Петербург хозяин завода… Законченного плана романа у Леонтьева в голове не было, он не знал, что будет с его героем дальше, но эти первые главы писались легко и делали его волшебником, – он исполнял свои мечты на бумаге.
Тургенев прочел начало романа очень быстро и нашел, что оно еще лучше, чем пьеса.
– У Вас большой талант, – сказал он обрадованному таким признанием Леонтьеву. – Руднев – совсем не похож на Киреева, это другое лицо. И описания природы у Вас очень милы… Заканчивайте Ваш роман и Вашу пьесу, я напечатаю их в Петербурге. Но не торопитесь! Не портите своего таланта! И в будущем не давайте редакторам эксплуатировать себя, – не беритесь писать фельетоны и всякую дрянь…
Через несколько дней Тургенев уехал в свое имение в Орловскую губернию, а Леонтьев – к матери в Кудиново, на летние каникулы. Константин приехал туда счастливым, – сознание своего дара, наличие которого было подтверждено признанным писателем, окрыляло его. Родные и знакомые, которым он, конечно же, рассказал о своих встречах с Тургеневым, смотрели на него с удивлением, – трудно заметить рождение таланта у близкого человека. Феодосия Петровна же отнеслась к перспективам литературной карьеры сына скептически. Но это не поколебало уверенности сына в своем таланте. Леонтьев провел замечательное лето – ездил на балы, устраиваемые соседями, флиртовал с Анночкой Лаптевой, с которой познакомился еще зимой в Москве, но между этими приятными занятиями не забыл о главном: он окончательно отделал за лето свою пьесу и послал ее Тургеневу. В конверт он вложил и начало поэмы, которую начал писать гекзаметрами!
Выбор этой стихотворной формы Леонтьевым удивляет, – одно дело, когда Гнедич с помощью такого размера перевел «Илиаду», и совсем другое – первая поэма 20-летнего юноши. Размер этот, специально сконструированный в русской литературе для переводов античной поэзии, вызвал полемику в литературных кругах – спорили о самом праве на существование русского гекзаметра. И хотя дань ему отдали и Жуковский, и Пушкин, и Дельвиг, выбор Леонтьева это не делает менее удивительным: гекзаметры – форма сложная, звучащая архаично; если с ее помощью прекрасно можно описать Ахиллеса и передать музыку стихов Гомера («Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;// Старца великого тень чую смущенной душой», – писал Пушкин гекзаметрами про перевод Гнедича), то описание жизни некоего современного Леонтьеву имения (видоизмененного Кудинова?) и садовника Якова, работавшего там, в таком виде приобретает забавный псевдо-эпический оттенок.
Тургенев ответил буквально на следующий день после получения посылки от своего молодого знакомца. Письмо было длинным, на несколько страниц! Иван Сергеевич не поленился подробно, с примерами, экскурсами в историю литературы, схемами и таблицами, разобрать недостатки леонтьевских гекзаметров. Видимо, хотя гекзаметры Леонтьева и были плохи, в стихах чувствовался «ясный и спокойный поэтический взгляд», потому Иван Сергеевич и предпринял труд такого анализа. Тургенев подсластил пилюлю своей критики, – объяснив, что Леонтьев не имеет понятия о гекзаметрах, он утешил его: «вы владеете языком, выражения ваши живы и счастливы – овладеть размером вам будет легко»[45].
В этом же письме Тургенев написал и об исправленной пьесе: «это сюжет не говорю несценический, но анти – драматический; интерес в нем даже не психологический, а патологический. Но со всем тем это вещь замечательная и оригинальная»[46]. Иван Сергеевич обещал послать «Женитьбу по любви» в Петербург А. А. Краевскому – редактору и издателю «Отечественных записок». Более того, он собирался написать сопроводительное письмо и С. С. Дудышкину – критику «Отечественных записок», который со временем сменит Краевского на посту редактора, чтобы привлечь его внимание к начинающему автору. К августу, был уверен Иван Сергеевич, Леонтьев уже получит свой первый гонорар. Закончил письмо Тургенев так: «Пока будьте здоровы, работайте. Смею думать, что вы теперь не сомневаетесь в желании моем быть по мере сил полезным вам и вашему таланту; надеюсь, что со временем к чувству литературной симпатии прибавится другое, более теплое – личное расположение. Желаю вам всего хорошего. Ваш покорный слуга Иван Тургенев»[47]. На мой взгляд, поразительные слова из уст мэтра – по отношению к начинающему коллеге. Ни тени высокомерия, менторского тона, подчеркивания своего превосходства, но искреннее желание помочь. Иван Сергеевич повел себя не просто как литературный покровитель, но как старший друг, советчик и просто очень хороший, добрый человек. (Впрочем, он покровительствовал не только Леонтьеву, – Тургенев введет в литературные круги и Льва Толстого.)
Письмо окрылило Леонтьева. «Отечественные записки» были тогда одним из самых читаемых журналов в российском обществе, подписчиков у него насчитывалось более четырех тысяч. Цифра фантастическая для того времени, она может быть сопоставлена сегодня с миллионами зрителей какой-нибудь популярной телепередачи. Константин перечитывал строки Тургенева, представляя себе их автора, – такого красивого, плечистого, умного, что одна мысль о нем вызывала в душе двадцатилетнего мальчика чувство восторга. «Мне было приятно быть обязанным человеку, который мне так нравился»,[48] – вспоминал Леонтьев.
Леонтьев строил планы своей будущей жизни: он серьезный врач, известен не только тем, что лечит «счастливо», но и тем, что пишет, и пишет хорошо, без спешки, по роману в два-три года, и романы эти не проходят незамеченными, а повести тут же с радостью публикуются столичными журналами. Совсем отойти от нелюбимой медицины и заняться литературным трудом Леонтьев не хотел, – не было тургеневского состояния. Ему сразу представлялся «жалкий» сотрудник многих журналов в поношенных ботинках и потертом сюртуке, бегающий по редакциям в надежде заработка. Нет, он предпочитал заниматься литературой не для денег, а для самовыражения…
Константину никто не мешал мечтать в то лето, – старшие холостые братья не приехали погостить в Кудиново. Леонтьев никогда не был с ними близок, а сейчас и вовсе был рад их отсутствию, – в его голове зародилась мысль о том, что поэт, писатель, не должен иметь семьи. Гуляя по аллеям кудиновского имения, он понимал, что в придуманной им красивой жизни может найтись место для благородной, умной матери, для смирной и набожной, обожающей его горбатой тетушки, для стареющей няньки, для мужиков и дворни (они характерны и живописны), но не для братьев! В братьях нет поэзии! Для Константина и здесь эстетическая оценка была главной: братья были ни то, ни се, и им в его картинке места не находилось. У Тургенева, правда, был брат (зачем он ему?!), но в своем орловском имении Иван Сергеевич писал и жил один… Такое отношение к родным надолго осталось в сознании Леонтьева, – не случайно спустя годы между Леонтьевым и братьями произошел окончательный разрыв. Потребовался христианский переворот в его душе, чтобы он ощутил, что смирение перед Божьей волей проявляется, в том числе, в принятии своих родных, которых там сам не выбираешь…
Во время прогулок по кудиновским тенистым аллеям он решил порвать с Алексеем Георгиевским. Давно это дружба уже не столько утешала, сколько мучила его, но прекратить дружеские отношения он не решался: где он найдет себе такого умного собеседника? С кем будет рассуждать об Онегине, Печорине и Бельтове и о том, на кого лучше походить самому? Кто будет делить с ним его интеллектуальные запросы? С появлением в его жизни такого прекрасного, тонкого, умного Тургенева надобность в ядовитом Георгиевском ослабла. Леонтьев поверил в то, что теперь сможет найти себе «собеседников наивысшего порядка». Решение разорвать с другом созрело летом, но осуществил его Константин уже в Москве. Реальный толчок к этому дало знакомство с Тургеневым, но и формальный повод, судя по воспоминаниям Леонтьева, тоже был связан с ним.
