Дослушав же, сказала неожиданное:

– А не подосланные ли были те питухи (пьяницы) – царя извести? Уж не дознался ль кто про ваши прогулки? Ох, боюсь я, Ерастушка. Больно государь Дмитрий Иванович отчаянный. Как бы не сгубили его злые вороги. А вместе с ним и тебя.

Хотел он посмеяться над ее подозрительностью, но внутри ёкнуло – вспомнил, как мягко, вовсе не сонно тот вчерашний человек из кабака улизнул. Ластику эта кошачья грация еще тогда что-то напомнила.

– А где Ондрейка Шарафудин? – спросил Ерастий, нахмурившись. – Всё у батюшки твоего служит?

– Нет. Я еще когда сказала, чтоб ноги его поганой у нас в тереме не было. Терпеть его не могу, гада склизкого, ядовитого. Батюшка Ондрейку и прогнал – он меня теперь во всем слушает, – похвасталась Соломка.

Почему князь Василий Иванович во всем слушается своей малолетней дочери, было понятно: дружна с царевым братом, да и к самому государю вхожа.

А кортеж уже подъезжал к Кремлю. Миновали Пушечный двор, где под личным присмотром царя в великой тайне строились некие штуки, о которых сегодня пойдет речь в Сенате.

Перед крепостной стеной был широкий немощеный пустырь. Согласно указу, на 110 саженей, то есть на 200 с лишним метров от Кремля запрещалось возводить какие-либо постройки, чтобы врагу, который вздумает напасть на государеву резиденцию, негде было укрыться от пушечной и мушкетной пальбы. Лишь по знакомым раздвоенным зубцам да по тортообразной церкви Тро-ицы-на-рву (так здесь именовали Храм Василия Блаженного) можно было догадаться, что на этом самом месте в будущем раскинутся брусчатые просторы Красной площади.

На каменном мосту у Фроловской (ныне Спасской) башни скучали караульные стрельцы. Поклонились царскому брату, подняли решетку, и кареты покатили по лабиринту кривых кремлевских улочек, где тесно, забор к забору, стояли дома знати.

Дворец царя Дмитрия Первого, недавно поставленный на самой вершине холма, был легок и воздушен, с резными деревянными башенками и праздничной крышей в красно-белую шашку. До чего же отличалось это веселое, светлое здание от душных, мрачных хором, в каких жили прежние государи. В нижнем жилье (этаже) располагались залы для заседаний Сената, приема послов и прочих официальных мероприятий. Стены там были обиты парчой, полы покрыты коврами, колонны вызолочены – этого требовал престиж державы. Во втором жилье находились службы – кухня, караульня, покои для придворных и комнаты для слуг. Оттуда Наверх, в третье жилье, предназначенное для августейших особ, вели две лестницы: одна в апартаменты царя, другая в апартаменты царицы. У обоих входов постоянно дежурила дворцовая стража, куда Дмитрий набрал исключительно иностранцев, ибо стрельцы склонны к заговорам и хмельному питию, а также слишком любят сплетничать. Чужеземцы и дисциплинированней, и надежней. Царских телохранителей насчитывалось три роты: золотая, лиловая и зеленая, в каждой по сто солдат.

Сегодня дежурила рота француза Маржерета, которого царь особенно отличал и назначил старшим из капитанов.

На втором этаже, возле караула в золоченых кирасах, князь Солянский и княжна Шаховская расстались. Ластик пошел налево, к лестнице, ведущей в государевы покои, а Соломка направо, чтобы подняться на женскую половину. Та часть дворца пока пустовала, потому что царь всё еще жил холостяком, без царицы. Оттуда, с закрытой галерейки, было отлично видно и слышно, что происходит в зале Сената. Женщинам и девицам в державный совет доступа нет, но если будущей монархине захочется узнать, о чем ведут речь государственные мужи, она сможет удовлетворить свое любопытство, не нарушая древних обычаев. «Маринка ни одного заседания не пропустит, это сто процентов», – нежно улыбаясь, сказал Юрка, когда самолично, своей царской рученькой, вносил поправки в разметную опись (архитектурный проект) дворца.

Его величество удостоил князя Солянского аудиенции с глазу на глаз. Обменялись рукопожатием, пару минут отвели душу – поговорили по-человечески, и всё, настало время спускаться в Сенат, с боярами, то бишь, сенаторами думу думать.

Сенат раньше назывался Боярской Думой, совещательным органом при царе-батюшке, где знатнейшие мужи государства сидели и думали – рядком, на поставленных вдоль стен скамьях. Зима ли лето ли, но все непременно в горлат-ной шапке, собольей шубе, с посохом. Место за каждым строго определено, согласно древности рода, и упаси боже занять чужое – хуже этого преступления нет.

Говорили в Думе тоже по старшинству, и чем выше место, тем длиннее. Тут главное было не что сказать, а как встать, как поклониться, да загнуть повитиеватей и чтоб сказанное можно было истолковать и в таком смысле, и в этаком. Прямодушные и упрямые в совете надолго не задерживались – кто отправлялся в ссылку, а кто и на плаху.

При Иоанне Дума собиралась нечасто, не больно-то любил Грозный советоваться.

При Борисе сиживали часто и подолгу, но больше помалкивали. Знали, что хитрый

Годунов заранее все решил, а бояр собирает, лишь чтобы выведать потаенные мысли.

Однако такого, как при Дмитрии, испокон веку не было.

Во-первых, заседали каждый день, еле-еле умолили государя уступить воскресенье для-ради молитвы и сонного дремания.

Во-вторых, говорить ныне было велено «без мест», то есть не по старшинству.

В-третьих, дозволялось перечить и отстаивать свою точку зрения, за это государь даже хвалил.

Сначала сенаторы (как их отныне именовали на античный манер) таких неслыханных новшеств безумно напугались и все как один запечатали уста. От них было невозможно добиться никакого суждения, лишь твердили, словно попугаи: «А это как твоей царской милости будет угодно».

Но после, когда поняли, что подвоха нет, понемногу осмелели и теперь вели себя свободно – по мнению Ластика, даже чересчур. Многие на Сенат вовсе не являлись, сказываясь больными, особенно если время заседания совпадало с послеобеденным сном.

Например, сегодня пришло меньше 20 человек, хотя вопрос обсуждался огромной важности.

Говорили о будущей войне.

Дмитрий Первый, волнуясь, произнес речь о том, что Россия не может долее существовать без выхода к морю, без собственных портов. Вся Европа живет торговлей, развивается, богатеет, и так уж на Московское государство смотрят будто на варварскую, отсталую страну, и с каждым годом разрыв с сопредельными державами увеличивается.

Необходимо обеспечить себе выход и в Балтийское море, и в Черное.

Но в первом случае придется воевать со шведским королем, а во втором – с турецким султаном. Хотелось бы знать, что думают про это господа сенаторы?

Бояре переглянулись. Первым заговорил Шуйский – он из сенаторов был самый усердный, ни одного заседания не пропускал.

– А где деньги на войну возьмешь, государь? Чай много надо, чтоб короля либо султана воевать.

– Так это подати новые ввести, – оживился князь Берендеев, слывший при прежних царях мужем большого, изворотливого ума. Он и при Дмитрии из кожи вон лез, чтоб подтвердить эту репутацию, но не очень получалось.

– Можно банный побор учредить, на веники, – предложил князь Телятев. – По полушке брать. Это сколько в год выйдет?

– Пустое брешешь, – отмахнулся Берендеев. – Нисколько не выйдет. Вовсе мыться перестанут. Лучше за матерный лай пеню назначить. Кто заругается – брать по грошу. Уж без лая-то православные точно не обойдутся.

Идея боярам понравилась. Заспорили только, кто брать будет? Если приставы и ярыжки, то у них в карманах вся пеня и останется, поди-ка проверь.

Дмитрий ерзал в своем царском кресле, но в обсуждение пока не вмешивался.

Тогда Василий Иванович с поклоном обратился к Ластику, сидевшему справа от государя:

– А что наш ангел-князюшка про то думает? Какую подать завести, чтоб его величеству на войну денег добыть?

Вообще-то на заседаниях Ластик старался рта не раскрывать. Все-таки взрослые люди, бородатые, а многие и седые. Неудобно.