Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Ондрейка, тот смирно стоял в уголочке, опустив голову, шапку держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.

– О, маестат! О, крестьяннейший из подсолнечных царей! Пожаловал убогий домишко раба твоего! – торжественно провозгласил князь, но, поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения не придал – было видно, что правый глаз боярина взирает на повелителя с опаской, а левый по обыкновению зажмурен.

Разговор намечался важный, для Ластика и вовсе судьбоносный, поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал унибук.

– Перевод!

– О, царское величество! О, христианнейший из монархов Солнечной Системы!(В 17 столетии этот термин обозначал одну лишь планету Земля.) Ты оказал высокую честь скромному дому твоего слуги!

– Пустого не болтай, – перебил князя царь. – Дело говори. Надолго задержусь – свита начнет беспокоиться. Где он? Царевич где?

– Вон за той маленькой дверцей, государь. Как доставлен из Углича в гробу, так и лежит.

– И что, в самом деле нетленен?

– Ты можешь убедиться в этом своими собственными ясными глазыньками (Употребление уменьшительно-ласкательных окончаний в старорусском языке означало особую почтительность).

– Сейчас, сейчас, погоди… - Голос царя дрогнул.

Все-таки поразительно, до чего удобно было подслушивать отсюда, из чулана. Не пропадало ни единое слово. Опять же имелся глазок для подглядывания. Наверное, неспроста тут всё так устроено.

– А это точно царевич? – тихо и как бы даже с робостью спросил Годунов.

– Доподлинно не знаю. Уверен лишь, это тот самый ребенок, какого мне показывали четырнадцать лет назад, когда я по твоему приказу проводил в Угличе следственно-розыскные мероприятия. Черноволосый, белолицый, с маленьким наростом правее носа, с родимым пятном красного цвета на левом плече. И ростом крупнее, чем бывают девятилетние дети – в батюшку пошел, Иоанна Васильевича. Царь удрученно вздохнул.

– Я-то Дмитрия последний раз трехлетком видел, когда смутьянов Нагих из Москвы высылали…

– Чувствую, ты в сомнении, государь. – Голос боярина сделался мягок, прямо медов. – Так еще не поздно отказаться от нашего плана. Никто не знает, что тело царевича вывезено из Углича, мой слуга Ондрейка Шарафудин проделал это тайно. Как привезли, так и обратно увезем.

Гулкий удар – должно быть, монарх стукнул посохом об пол.

– Нет-нет. Показать народу царевича необходимо. А то уже в открытую говорят, будто польский самозванец и есть настоящий Дмитрий. И головы рубим, и вешаем, и на кол сажаем, да всем рты не заткнешь. Ты мне только одно скажи, Василий… – Борис перешел на шепот. – А не может это быть поповский сын? Самозванец Гришка Отрепьев пишет в своих грамотках(Этим словом в допетровской России называли любые документы: указы, письма, постановления.), что вместо него-де зарезали поповича.

– Знаю, о царь и великий князь, слышал. Но достаточно взглянуть на августейшего покойника, и сразу видно, что разговоры про поповского сына – забобоны(Этот термин в глоссарии отсутствует; контекстуальный анализ предполагает значение «враки», «чушь», «брехня».) Истинно царственный отрок, посмотри сам.

– Ладно… – наконец решился Борис.– Пойду. Спаси и сохрани, Господи, и не оставь в час испытаний… А ты, Василий, тут будь. Сам я, один. Подсвечник только дай. Господи, Господи, спаси и укрепи…

Услышав скрип и звук шагов, Ластик сунул уни-бук между бортом гроба и стеной, вытянулся.

В последний момент, спохватившись, насыпал себе на грудь орешков, после чего закрыл глаза, сделался «личен и благостен», как подобало «истинно царственному отроку».

Пока государь шел по горнице, он и топал, и посохом об пол стучал, а вошел в чуланчик – сделался тише воды, ниже травы.

Сначала постоял на пороге и долго бормотал молитвы. Ластик разбирал лишь отдельные слова:

– Грех ради моих… Чадо пресветлое… Яко и Христос нам прощал…

Похныкал так минуты две, а то и три, и лишь после этого осмелился подойти, причем на цыпочках.

Ластик уже начинал привыкать к тому, что его разглядывают вот так – сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании, под тихий треск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью не задерживал, просто старался втягивать и выпускать воздух помедленней.

Вдруг до его слуха донесся странный звук – не то сморкание, не то посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий князь плачет.

Дрожащий голос забормотал малопонятное:

– Пес я суемерзкий, чадогубитель гноеродный! Ах, отрок безвинный! Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвер-нуть! Увы мне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками? Пошто загубил аз, сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен и суета! Истинно рек Еклесиаст: «И возвратится персть в землю, и дух возвратится к Богу, иже даде его. Суета суетствий, всяческая суета». А еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд о всякем погрешении, аще благо и аще лукаво». Близок Суд-от Страшный, близок, уж чую огнь его пылающ!

Тут самодержец совсем разрыдался. Раздался грохот – это он повалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук, происхождение которого Ластик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая, прежде чем догадался: лбом об пол колотит.

Терпение у них тут в 17 веке было редкостное – царь стучался головой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти часа.

Наконец, поутих, засморкался (судя по звуку, не в платок, а на сторону). Вдруг как крикнет:

– Эй, Василий, истинно ль рекут, что мощи сии от болезней исцеляют?

– Истинная правда, государь! – отозвался из горницы боярин.

Царь, не вставая с коленок, подполз вплотную к гробу, наклонился, обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:

– Прости ты мя, окаянного. Ты ныне на небеси, тебе по ангельскому чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный, многими болезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими не дают облегчения. Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого, от водотрудия почетного, от бессонной напасти и брюхопучения. А за то аз тебе на Москве церкву каменну поставлю, о трех главах, да повелю тебя во храмех молитвенно поминать вкупе с блаженные отцы.

Борода монарха щекотала Ластику подбородок и край рта. Это-то еще ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.

– Ап-чхи! – грохнул «святый отрок». И еще два раза. – Ап-чхи!! Ап-чхи!!!

Наследник престола

– Здрав буди, батюшко-царь! – в один голос откликнулись Василий Иванович и Ондрейка, а боярин еще и прибавил. – Изыди дух чихной, прииди благолепной!

Только батюшке-царю было совсем не благолепно. Ластик это сразу понял, когда открыл глаза и приподнялся в домовине (после чихания притворяться покойником смысла не имело).

Его величество шарахнулся от гроба так, что с размаху сел на пол. Борода тряслась, глаза лезли из орбит.

– О…ожил! – пролепетали дрожащие губы.

Понятно, что человек испугался. Всякий обомлеет, если на него чихнет мертвец. Чтоб монарх успокоился, Ластик ему широко улыбнулся. Только вышло еще хуже.

– А-а! – подавился криком Борис, в ужасе уставившись на хромкобальтовую скобку. – Зуб железной! Яко речено пророком Даниилом: «И се зверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его железны!» Погибель моя настала, Господи!

– Господин царь, да что вы, я вам сейчас всё объясню, – залепетал Ластик, не очень-то рассчитывая, что самодержец поймет, а больше уповая на ласковость интонации. – Я никакой не мертвец, а совершенно живой. Меня сюда по ошибке положили.

– А-а-а! А-А-А-А! – завопил Годунов уже не сдавленно, а истошно.

В каморку вбежал Василий Иванович, увидел сидящего в гробу Ластика, съежившегося на полу царя и остолбенел. Левый глаз открылся и сделался таким же выпученным, как правый. Рука взметнулась ко лбу – перекреститься, но не довершила крестного знамения.

33
{"b":"212007","o":1}