В этот миг Ластик услышал мужские голоса – не один, больше. И погуще, чем у маэстро. Наверно, кто-то вышел из церкви. Какое счастье!
Заерзав, полез из могилы ногами вперед. А то уйдут, и оставайся тут наедине с Дьяболо Дьяболини!
Но что они подумают? Что он могилы обворовывает? За такое по головке не погладят.
Ластик замер в нерешительности.
И услышал, как наверху, прямо над ним, сказали:
– Зри, Клюв, кабы немчин? Порты бархат, чулочки червен шелк. Горазд будет иль как?
Это про меня, догадался Ластик. Увидели. Это я «немчин». Как чудно говорит. Наверно, священник.
– Горазд, всяко горазд, – ответил другой голос, гнусавый. – Волос-то черен, гли, яко велено. Давай, Митыиа, подмогай.
Схватили Ластика за щиколотки, выволокли. Он лежал ничком, сомневался – говорить что-нибудь или погодить. На всякий случай пока прикидывался, будто мертвый.
– Немчин и есть, – проговорил человек со странным именем «Митьша». – Ишь, ворот кружавчиком. Нутко, ворочай.
Ластика взяли за плечи, перевернули на спину. Он подглядел через ресницы – и закоченел.
Над ним склонилась страшная косматая харя с черным клювом вместо носа, а выше полыхало багровое адское пламя.
Позавчера
Что? Где? Когда?
Позади клювастого маячил еще один, но его Ластик разглядеть не успел, потому что поскорей опять зажмурился.
Господи, что ж это такое? Где он? В какой эпохе?
И чего хотят от него эти кошмарные существа? Как странно они говорят – вроде по-русски, а вроде бы и нет.
– Посвети-кось.
Лицу стало жарко. Совсем рядом потрескивал огонь, сквозь веки просвечивало багрянцем. Тот, что велел посветить, сказал:
– Гли, ликом бел, пригож, недырляв.
В другой ситуации Ластик, возможно почувствовал бы себя польщенным, но не сейчас.
– Росток не велик ли? – засомневался страшный Клюв. – Сказано аршин да двунадесять вершков. Ну как кошачья рожа вдругорядь забранится?
– Гожий мертвяк, влачим, – решил Митьша (похоже, он тут был главный). – Поспевать надоть. Луна на ущербе, свет скоро.
Ластика подхватили с двух сторон, положили на жесткое, прикрыли рогожей. В нос шибануло чем-то таким пахучим, что он едва не расчихался.
Подняли, понесли. Теперь бы и подглядеть, что вокруг, но накрыли Ластика на совесть, с головой – ничего не видно. Пришлось, как пишут в романах, обратиться в слух.
Слух снабжал информацией скупо.
Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.
Фр-р-р-р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.
– Но, дура, балуй!
Ага, лошадь.
Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то – вроде мешковиной.
– Пошла!
Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.
– Чудно, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.
Митьша ответил:
– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.
– Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?
– Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок – в ворота не попустит.
Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи – посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака.
– Митьша, рогатка! Вертать али как?
– Не робей, дери бороду выше. Спереди крикнули, басом:
– Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?
И лязгнуло железо. Телега остановилась. Митьша важно ответил:
– На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья, ближнего государева боярина.
– Василья Ивановича? Старшого Шуйского? Ну поди, поди, – разрешил бас.
Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше.
Копыта застучали суше и звонче – повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу.
Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем закоченел.
– Вона, терем-от, – произнес гнусавый после долгого молчания. – Слава те, Исусе.
– Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, – напомнил Митьша.
Второй пообещал:
– Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.
Постучали по деревянному – наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко.
– Отворяй, Ондрей Тимофеевич! Томы, Митьша с Клювом! Добыли что велено!
Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил:
– Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.
Ластика вынули из телеги, куда-то понесли.
Он и в самом деле был ни жив, ни мертв – дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка-то нормального не понимают.
Что будет, что будет?
Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый Год.
– В малу камору, – приказал Ондрей Тимофеевич – очевидно, тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». – Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава – туда, ноги – туда.
Снова эта непонятная «домовина».
Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал – ни-ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать.
Так оно, похоже, и было.
Потрескивала свеча, Митыпа с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал.
– Горазд отрок, вельми горазд, – не выдержал Митьша. – Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и личико бело, а леп-то, леп, яко ангел Божий.
– Пошто немчин? – спросил боярин. – Откелева? Ты ответь, безносый. Созоровали, душу живую порешили? Заказывал ведь того не делати!
Было слышно, как Клюв шумно сглотнул.
– Дак… На улице он… На улице валялся. Вот те крест святой!
– Ладно. Не мое то дело. Никто не сведал?
– Никто. Хошь на святу икону побожусь! – пришел на помощь Клюву Митыпа.
Воспользовавшись этой дискуссией, Ластик позволил себе приоткрыть один глаз.
Низкий дощатый потолок, бревенчатые стены.
Комнатка, совсем маленькая. В стене напротив светится прямоугольник – дверца. По краям, вдоль стен, лавки. И сам он тоже лежит на лавке, в каком-то ящике.
Мамочки! Это же гроб! Так вот что такое «домовина»…
Осторожно покосившись в сторону, Ластик рассмотрел тех троих.
Страшные, кого он мельком видел на кладбище, были одеты в рванье, на ногах залепленные грязью лапти. Митыпа невысокий, всё время кланяется. Лица не разглядеть – стоит спиной. Второй мужик долговяз, костляв, весь зарос черными волосами, а на носу у него повязка, из-за чего тогда, при свете факела, и показалось, будто это клюв. Отсюда же, надо понимать, и прозвище.
Но главный интерес сейчас, конечно, представлял собой третий – ясно было, что судьба Ластика будет зависеть именно от этого человека.
В руке он держал канделябр с тремя горящими свечами, близко к лицу, поэтому видно его было хорошо.
Ох и не понравился Ластику смердячий кот Ондрей Тимофеевич!
Был он не то чтобы сутул, а будто присжат, словно пружина, в любой миг готовая распрямиться. Не поймешь какого возраста – на гладком лице торчали перышками два жидких уса. С губ не сходила ласковая улыбка, но круглые глаза смотрели холодно, и в самом деле, по-кошачьи. Голос тоже был кошачий – мурлыкающий, негромкий.