И Димка шагнул, сияя золотым ореолом. Он шел прямо в солнце, все выше и выше. А Дамело тем временем опускался все ниже, погружался все глубже и терялся в темноте.

— Я никогда не спала с Дамело, — усмехается Тата, когда приходит ее очередь водить в «Я никогда не».[89]

Штрафную пьет только Маркиза, а остальные свистят и закидывают ее вареным китайским арахисом, забытым на стойке, наверное, еще в китайском Новом году. Скользкие катышки воняют анисом и взрываются водяными петардами. Парочка «петард» попадает в Дамело и это достаточно мерзко, чтобы возмутиться и уйти, но он лишь протягивает руку за стопкой и пьет. А на удивленный взгляд Таты отвечает:

— Ну сам-то с собой я спал? Спал. — И отставляет пустую рюмку со словами: — На самом деле если кому и пить штрафную, то Димке.

— Что? — ахает Сталкер. — Выходит, я была права — наш пострел везде поспел?

Индеец охотно мучил бы ее и дальше, раздувая горнило сталкеровой ревности. Подружка Дамело не ревнует в полную силу к случайным связям, зато вся полыхает злобой при виде не анонимного соперника. Сталкер ненавидит Маркизу за то, что кухарке, плебейке удалось отвоевать себе местечко подле Дамело. Но Диммило она ненавидит больше: ведь Дамело зовет его по имени. Если этот педик еще и в постель к ее индейцу забрался…

— Не ведись ты, как малолетка, — толкает Сталкера в плечо Тласольтеотль. — Все его постели чище алтарей. Когда он в последний раз в койке трахался? — повторяет змеиная мать слова Амару и подмигивает дракону удачи. Тот не реагирует, изображая глубокий сон, едва ли не зимнюю спячку. На деле сын Радуги бдительно следит за всем и за всеми, особенно за своим Сапа Инкой, последним в роду, последним на земле, последним перед лицом богов — и никчемным, как все последыши.

Индеец поневоле припоминает первую встречу Амару и Тласольтеотль — в карточном клубе, под оленину и текилу. Без оленины Дамело обойдется, зато текила бы не помешала. Он бы сейчас и от чичи[90] не отказался, от самогонки со сладковато-рвотным привкусом, лишь бы крепкая была.

— Эх, зря ты выпила, Маркизон, — хихикает Сталкер. — Ты тоже с ним не спала. И никто… никто, кроме покойного… Упс! Извините, сорвалось.

Индеец глядит на бутылку коричневого стекла в собственной руке и представляет, как вбивает ее в болтливый ядовитый рот — одним ударом и по самое донышко. Бутылка дрожит, точно в предвкушении.

— Да ничуть он не покойный, — отмахивается Тата. — Наиграется Саввушка вашим Димкой и вернет. То есть вернется. В общем, через пару часов…

Тут уже хохочут все, даже Дамело. Трое суток назад, когда Диммило распахнул глаза, видящие на всем свете одно — золотого бога, и вышел наощупь из свадебного зала, следуя за Инти, будто подсолнух… Невеста, брошенная у алтаря, говорила то же: они скоро вернутся. Вот-вот они вернутся. Ничего, полчаса, час, пара часов — и они вернутся, куда денутся. Тласольтеотль в ответ поцокала языком, обняла своих подопечных, Сталкера и Маркизу, за талии — совершенно не женским, кобелиным собственническим жестом — и направилась к стойке бара. Ждать. Долго ждать, несколько дней. А может, недель или лет. Дамело бы не удивился и векам — у богов в распоряжении все время мира.

Зал стремительно пустел: в головах гостей рассеивался морок, наведенный Инти, и они, словно уходящий паводок, истекали из боулинга, вернее, из зимнего сада лиан с золотыми карликами вдоль стен. Дамело, точно пятая подружка в компании сериальных стервочек, сидел у стойки, пил то пиво, то что покрепче, жрал то чипсы, то арахис, играл в дурацкие игры на откровенность, сам себе дивясь — и все из-за надежды на скорое Димкино возвращение. Конечно, он не мог войти туда, где уединились бог Солнца и его избранник, его свадебный дар…

Индеец покачал головой: ты тупица, Дамело, ту-пи-ца, правильно назвала тебя змеиная мать. Выбери Инти одну из баб, для них любовь бога Солнца — прекрасный исход, не чета полю шлюх в Миктлане. Вместо крестовины, вокруг которой ты обовьешься, словно плющ, тебя будет мочить дождь и сушить ветер, пока не очистишься — одна-единственная вспышка света, выжигающая скверну. Вместе со всем остальным. Со всем, что было тобой.

К чертям любовь к Последнему Инке, ты же такая сволочь, заинька.

Сволочь, не оставившая выбора своему богу: из трех преподнесенных даров достойным божества был только один. Димми. Добрый, смелый, самоотверженный — и влюбленный в своего Сапа Инку так же отчаянно, как эти, с позволения сказать, девы. Но в отличие от Сталкера и Маркизы, ни разу Дамело не тронутый. Ни по отключающей сознание пьянке, ни по накатившей внезапно похоти, ни по равнодушному согласию: ну давай, только отвяжись. Чище он был, чище и горячей, чем даже Сталкер, чья личная жизнь превратилась в катастрофу длиной в пятнадцать лет. Ты думал, будто решил проблему, подсунув Диммило официанта Сашу? А на деле просто перестал думать о белой обезьяне. Интересно, сколько они пробыли вместе, тот официант и твой старый друг, чертов врун — час? Два? Проводил ли один другого до дома и неловко попрощался у порога — или они расстались у метро, не обменявшись ничем, кроме короткого «пока»?

Вот и вышло, что перед золотым богом оказалось три девы Солнца: одну Сапа Инка вовсю ебал сейчас, другая когда-то лишила его невинности, а третья… третья хоть и не была девой в общепринятом смысле, но принадлежала Единственному Инке со всеми потрохами и покорно ждала своей участи. Кого при таком раскладе могло выбрать божество, ты, идиот? Где были твои мозги, когда рассудок попытался вставить слово, но надежда лишь презрительно фыркнула: не мешай?

Дамело в который раз давит стон, давит страхи, взметнувшиеся в душе: ему не придется хоронить Димку, нет, не придется. Боги не вернут ему посиневший, вздувшийся труп друга. Это для них слишком просто, они не любят, когда просто. Им мало нашей смерти, они предпочитают пытку.

Нельзя делать с живыми людьми то, что делают с нами боги и мы друг с другом по воле богов.

Нельзя делать с живыми людьми то, что ты сделал со мной, говорит Дамело Сталкер. Нельзя, вторит ей Маркиза, целые поля Маркиз, распятых для очистки душ под жестяными небесами Миктлана.

Дамело запрокидывает голову так, что затылок вминается в воротник рубашки — и льет, льет в глотку содержимое бутылки, другой, третьей, снова спускается в темноту, темнота берет его и творит с ним что хочет, то, чего нельзя, но почему-то все сводится именно к этому, потому что боги не любят, когда просто. И там, в темноте, последний из рода Сапа Инка думает: вот теперь я точно умру — почти с улыбкой.

А потом он приходит в себя, словно из болотной мочажины[91] выныривает: на языке вкус гнуси, на коже слой грязи, на душе пустота и даже возвращение в мир живых не радует. И опять сидит в компании четырех неспящих демонов в образе женском, и они терзают своими откровениями то, что осталось от его души, давно истерзанной ожиданием.

Дамело хочет сказать Тате: это все твоя вина. Обвести рукой боулинг, превращенный в сельву с ее красной землей, сетями лиан, натянутыми в воздухе, точно гигантская паутина, и повторить: твоя вина, твоя. Мы должны были отдать тебя Ему, Он не любит, когда мы мешаем Его планам.

— Лучше бы Он нас убил, — бормочет кечуа. — Всех. Разом.

И выжившим не пришлось бы мучиться чувством вины. Вернее, не пришлось бы мучиться ему, Дамело. Проклятое бабьё, похоже, недурно проводит время. Вот-вот предложат разбиться на пары и шары погонять — и хорошо, если речь зайдет о боулинге.

— Может, бильярд поищем, а, девочки? — ловит его мысль Тата. — Развлечемся. А то скучно что-то…

— Тебя недостаточно развлекает, что твой почти муж, сбежав с собственной свадьбы, третьи сутки ебет незнакомого мужика? — чеканит Дамело.