с черным, словно обугленным, лицом, обезумевшую
от страха и голода, тянувшую руку к свертку с ре-
бенком, которого у нее отобрала толпа. Трясли ее и
поносили за то, что она хотела бросить в канал свое-
го ребеночка. Женщина стояла спиной к толпе,
глядя в мутную воду канала, и казалось, все еще
раздумывала, броситься ей с моста или нет. Ребенка
ей в конце концов вернули, она привычно привязала
его платком к себе, и теперь огромный сверток то-
порщился на тощем, изломанном боку женщины.
— Нет, вы полюбуйтесь! — кричала из толпы са-
мая горластая, пожилая уже тетка. — Утопить дитю
надумала! Кровинушку свою, окаянная, не пожа-
лела!
— Да мертвенький он... Холодненький, — огля-
нулась медленно женщина и так посмотрела на всех,
в том числе и на отца, что на мосту сделалось тихо.
А мост маленький, пешеходный. И все, как в одной
лодочке, на его досках. И отец испугался этого взгля-
да, заспешил прочь. То есть — поплелся к себе до-
мой, в свое, пусть ничтожных размеров, девятимет-
ровое, убежище, где ждали его — семья и относи-
тельный покой.
— Никогда себе не прощал и... до последнего часа
не прощу, — говорил мне отец спустя полвека после
случившегося. — Надо было за руку взять и привес-
ти домой. Пусть тесно, пусть чужая, посторонняя,
грязь, вши... Приютить! Дело было к ночи. Пусть бы
переночевала. Отдохнула бы, чаю попили. А я вот...
мимо прошел. Струсил. Смалодушничал.
Такая на сердце ноша. На всю жизнь. И что зна-
менательно: впервые осознание вины, как я уже го-
ворил, пришло к нему в одиночной камере. Осозна-
ние вины и обретение опоры в грядущих испытаниях.
Недаром древний девиз — «Через тернии к звез-
дам» — для отца с тех пор не просто утешающая ис-
тина, но — возбудитель добродетели и радости сер-
дечной. А неустанно сопутствующий совестливому
человеку вопрос «кто виноват?» получил тогда в ми-
ровоззрении отца недвусмысленный ответ: «Я!» Со-
вершенствуя себя, совершенствуем мир. Раз и на-
всегда.
После одиночки была камера на двоих. Отец об-
радовался новому человеку. Жить в необитаемом
пространстве он еще не умел. Хорошо рассуждать об
интеллектуальном одиночестве, находясь в толпе.
Жить наедине с собой, да еще взаперти, может не
каждый. Хрупкая человеческая психика чаще всего
деформируется от вынужденного безлюдья. Послед-
ствия такой деформации непредсказуемы, потому
что индивидуальны.
И вот беда: человек, с которым теперь предстоя-
ло совместно обитать, был мрачен, то есть угнетен
происходящим до крайней степени, общения сторо-
ни лея, бесед не поддерживал и, казалось, в отличие
от моего отца, жаждал побыть наедине с собой.
К тому же человек этот, Безгрешнов Василий Ми-
хайлович, по роду своей деятельности (дотюремной,
естественно) являлся представителем совершенно
неизвестного, а значит, и малопонятного отцу круга
людей, еще недавно облеченных властью и распола-
гавших привилегиями. То есть — как бы и свой,
российский мужик из крестьян или рабочих и одно-
временно — чужак, иностранец у себя дома, если
вообще не инопланетянин.
По словам отца, «на воле» Безгрешнов был за-
местителем наркома путей сообщения Лазаря Кага-
новича, занимался электрификацией Мурманской
железной дороги. Под следствием Безгрешнов нахо-
дился уже целый год, «шили» ему контрреволюцион-
ный заговор, шпионаж и террор (убийство все того
же Кагановича), то есть дело вели четко к расстрелу
Василия Михайловича, но он оговаривать себя не
спешил, обвинительного заключения ни в какую не
подписывал. «Методы воздействия» к нему применя-
ли самые разнообразные, то есть пытали с пристрас-
тием, но Безгрешнов уперся. Как выяснилось в ка-
мере чуть позже, для Безгрешнова непризнание
вины перед Родиной стало единственным способом
продолжения жизни. Не «соломинкой», за которую
хватаются в отчаянии, а как бы самим сердцебиени-
ем, о пользе которого не рассуждают, а ежели утра-
чивают, то вместе с жизнью.
Разбудил, расшевелил (если не воскресил!) Без-
грешнова отец при помощи чтения книг, русской
классики. В тюремной библиотеке Большого дома
на Литейном имелась тогда хорошая, весьма «кало-
рийная» духовная пища: «Война и мир», «Воскресе-
ние», «Преступление и наказание», «Братья Кара-
мазовы» и даже однотомник Гоголя с «Выбранными
местами из переписки с друзьями». На чтение вслух
отец, естественно, испросил у Безгрешнова разреше-
ния. Тот невнятно буркнул в ответ, и отец присту-
пил к «озвучиванию» толстовской эпопеи.
Бывший путеец с каждым днем становился вни-
мательнее, за происходящими в романе событиями
явно следил, и когда отец, утомленный чтением, по-