жаловался на свое слабое зрение, Безгрешнов согла-

сился «поработать». Вначале смущаясь, скованно, а

затем все раскрепощеннее, а местами даже с «выра-

жением» продолжил чтение «Войны и мира».

Толстого сменил Достоевский. Прочитанное, а для

отца-учителя в который раз перечитанное, по ходу

чтения пытались осмыслить совместными усилиями.

Отец подметил, что Безгрешнову было безразлично

то, как написаны великие романы, его совершенно

не волновала непохожесть нервного письма Достоев-

ского на степенное письмо Толстого. Бывшего замнар-

кома интересовал итог: что своим сочинением хотел

ему, впавшему в унижение и немилость коммунисту,

сказать автор? И есть ли связь меж его, автора, гени-

альными размышлениями и той жизненной ситуа-

цией, в которую угодил читатель Безгрешнов? И

нельзя ли этому обескураженному, отчаявшемуся

читателю извлечь для себя из прочитанного утеше-

ние? Или хотя бы поиметь вразумительное толкова-

ние свалившимся на него бедам?

Речь шла о Наполеоне, а значит, о гордыне; о

прозрении и смирении князя Болконского, смер-

тельно раненного на поле боя; о мудрости крестья-

нина Платона Каратаева, имевшего нравственные

убеждения, которые помогали ему переносить тяго-

ты плена; о повелевающих царях-императорах, по-

сылающих на смерть народы, о ничтожестве этих

царей перед лицом высших начал.

— Как вас понимать? — настораживался время

от времени Безгрешнов. — Речь идет о... боженьке,

что ли? Видите ли, я — член партии большевиков, а

стало быть, неверующий. Ни в бога, ни в дьявола.

— А в свою партию? Разве не верите? Человек

жив, покуда во что-нибудь верит. Хотя бы в... завт-

рашний день! В то, что он наступит.

— Если партия мне почему-то не верит... — на-

чал было Безгрешнов, но в голосе его что-то надло-

милось, Василий Михайлович надолго замолчал.

Потом читали «Преступление и наказание». В

перерыве опять рассуждали о гордыне и покаянии,

о возмездии и милосердии.

— А я не совершал преступления, в котором ме-

ня обвиняют, — как бы случайно, между прочим про-

бормотал себе под нос Безгрешнов. — Не совершал,

однако... наказан. Разве это по-божески? Это... это

по-дьявольски!

На что отец согласно кивнул бывшему замнарко-

му, предложив то ли в шутку, то ли всерьез:

— Хотите, Василий Михайлович, обучу вас вол-

шебному слову? Ни один следователь после этого не

справится с вами. Не заставит подписать неправду.

Ни один бес не боднет, копытом не лягнет.

— Подписать — значит получить «высшую меру».

Я и так уже год держусь. Но силы не беспредельны...

— Потому-то я и хочу вам помочь.

— Вы что, серьезно?

— Повторяйте за мной: «Отче наш, иже еси на

небесах... да святится имя Твое...»

Безгрешнов укоризненно рассматривал человека,

читающего наизусть какую-то старушечью абрака-

дабру, слышанную им в детстве и прочно забытую.

Затем, отвернувшись от отца, размеренно зашагал

по камере — взад-вперед, туда-обратно.

— Хотите, растолкую вам смысл этой бессмерт-

ной «белиберды», которую повторяет половина че-

ловечества? И повторяет чаще в минуты скорби,

смертного ужаса, реже — в состоянии радости, из

неосознанной благодарности. И почти никогда — в

остальное время, то есть — в серые будни повсе-

дневности.

Отец толковал, как мог, импровизировал, прони-

кая в слова молитвы, просвещая не столько Без-

грешнова, сколько себя, так как прежде почти не за-

думывался над торжественно-архаичным звучанием

молитвы. Потом уже, по прошествии дней, они пели

эту молитву на два голоса, и надзиратель предуп-

реждал их неоднократно, грозя карцером и некото-

рыми другими неприятностями, которые могли воз-

никнуть в тюремной обстановке. Но они продолжали

читать и тихо петь, потому что знали: сама тюрьма и

есть для них высшая неприятность и что бы к ней те-

перь ни добавили — тюрьма останется тюрьмой, как

жизнь — жизнью, а смерть — смертью.

Через какое-то время Безгрешнова увели на оче-

редной допрос к следователю. Пение бывшим зам-

наркома «реакционных словосочетаний» походило

один к одному на сумасшествие, по крайней мере —

на частичное помешательство, и, конечно же, не

производило впечатления духовного преображения

бывшего атеиста. Особливо — на молчаливых, ко

всему привыкших надзирателей. Дескать, чего только

не случается с хлипкими интеллигентами на нерв-

ной почве. Каких только фокусов не выкидывают,

окаянные. Их и сажают-то наверняка потому, как

неизвестно, что от них ждать. Самое страшное для

государства — неожиданные люди.

А ведь и впрямь, согласитесь — фантастическое

зрелище: заместитель Кагановича распевает «Отче

наш»! Даже с высоты нынешних, покаянно-рефор-

маторских времен — впечатляет. Но факт остается

фактом, живым историческим оттенком постижения