человечеством путей к Истине. Поступком одной не
окаменевшей души, запечатленным в другой живой
душе — в сознании моего отца.
Со слов самого Безгрешнова, однако не без учас-
тия собственного воображения, отец рисует тогдаш-
нюю сцену в кабинете следователя как весьма знаме-
нательную, подвижнической окраски.
Видимо, Безгрешнов вошел в кабинет с несколь-
ко иным, нежели всегда, выражением лица, что не
укрылось от внимательного, из-под ладони взгляда
хозяина кабинета.
— Что это с вами, Василий Михайлович? Никак...
решились?! Ну и правильно. Стоило мучить друг
друга столько времени. Присаживайтесь. Слушаю
вас, Василий Михайлович. Такая улыбка у вас се-
годня хорошая... Предвещающая. Что вы там шеп-
чете? Говорите громче. Или вот бумага, перо — из-
лагайте.
Неожиданно Безгрешнов поднялся со стула, и
оказалось, что он высокий, осанистый — видный,
одним словом. Дряблые складки на похудевшем, не-
когда полном, дородном его лице расправились.
В движениях проснулась военная выправка бывше-
го комиссара полка.
— Дело в том, что я вас теперь не боюсь, — от-
четливо произнес Безгрешнов.
— Не понимаю... — опешил чиновник.
— И вот еще что: я не из тех, кто часто меняет
свои убеждения. И если уж проникло что... в серд-
це — колом не выбьешь!
— Никто и не собирается... колом. Что, собст-
венно, произошло?
— А то, что я теперь знаю: моя жизнь, а стало
быть, и смерть не от вас зависит! Не вы мне ее дали,
не вам и распоряжаться ею!
В задачу автора этих «Записок» не входит по-
дробное описание тюремно-лагерных мытарств отца
или своих собственных, пусть не таких продолжи-
тельных и объемных, какими были они у родителя,
но — также весьма впечатляющих. Придется обой-
тись без тщательного изображения всех этих нар,
параш, вышек, попок, паек, этапов, бараков и про-
чих аксессуаров уголовного быта блатняжек или
интеллектуальной атмосферы политкаторжан сере-
дины двадцатого века. Деталь хороша своей внезап-
ностью, ненавязчивостью. Обобщения — ожидаемы.
Долг русского литератора — еще раз напомнить
миру, что народ мой, в сравнении с другими наро-
дами, принял в двадцатом веке страдания безмер-
ные, безграничные, ни с чем не сравнимые, причем
принял их снизу доверху, вширь и вглубь — начи-
ная с кормящего страну крестьянина и кончая всеми
остальными мыслящими, творящими, созидающими,
терпеливо скорбящими и сдержанно ликующими
слоями общества. Принял и устоял. Страдания вос-
питывают. Делают народ милосерднее и устойчи-
вее. На лице государства начинает просматриваться
улыбка. Вместо гримасы ожесточения. Улыбка на-
дежды. Усталая и для стороннего взгляда загадоч-
ная.
АХ ВЫ, ГРУДИ!
На Садовой улице в магазине шляп
понял, что погибну я из-за этих баб!
Глазки их пригожие, в клеточку трусы.
Пропадаю пропадом из-за их красы!
Ах вы, груди, ах вы, груди,
носят женские вас люди, —
ведьмы носят, дурочки
и комиссар в тужурочке.
Там, где пес на кладбище гложет свою кость,
повстречал я женщину, пьяную насквозь.
Повстречал нечаянно, привожу в свой быт,
а она качается, а она — грубит!
Ах вы, груди, ах вы, груди,
носят женские вас люди, —
ведьмы носят, дурочки
и комиссар в тужурочке.
Взял я кралю на руки, выношу на двор.
А она беспочвенный заводит разговор.
Разлеглась, мурлыкая, на рыдван-тахте:
«Что ты, — говорит, — прикасаешься
к моей красоте?»
Ах вы, груди, ах вы, груди,
носят женские вас люди, —
ведьмы носят, дурочки
и комиссар в тужурочке.
НА ДИВАНЕ
Песенка бедных художников
М. Кулакову
На диване, на диване
мы лежим — художники.
У меня да и у Вани
протянулись ноженьки.
В животе снуют пельмени,
как шары бильярдные.
Дайте нам хоть рваных денег, —
будем благодарные.
Мы бутылочку по попе
стукнули б ладошкою.
Мы бы дрыгнули в галопе
протянутой ножкою.
Закадрили бы в кино мы
по красивой дамочке.
Мы лежим, малютки-гномы,
на диване в ямочке.
Уменьшаемся в размерах
от недоедания.
Жрут соседи-гулливеры
жирные питания.
На диване, на диване
тишина раздалася...
У меня да и у Вани
сердце оборвалося.
Все пою и пою,
как дурак тухломыслый.
Попаду ли в струю?
Или — заживо скисну?
Попаду, попаду!
Меня будут печатать.
Я еще накладу
свой большой отпечаток.
ПЕСЕНКА ПРО ПОСТОВОГО
У помещенья «Пиво-Воды»
стоял непьяный постовой.
