Он вышел родом из народа,
как говорится, парень свой.
Ему хотелось очень выпить,
ему хотелось закусить.
Хотелось встретить лейтенанта
и глаз падлюке погасить.
Однажды ночью он сменился,
принес бутылку коньяку.
И возносился, возносился —
до потемнения в мозгу.
Деревня древняя Ольховка
ему приснилась в эту ночь:
сметана, яйца и морковка,
и председателева дочь.
...Потом он выпил на дежурстве,
он лейтенанта оттолкнул!
И снилось пиво, снились воды, —
как в этих водах он тонул.
У помещенья «Пиво-Воды»
лежал довольный человек.
Он вышел родом из народа,
но вышел и... упал на снег.
* * *
Уходят праздные друзья,
и начинается мой праздник.
Я, как степенная семья,
разогреваю чай на газе.
Я, как примерный семьянин,
ложусь на островок дивана...
Как хорошо, что я — один,
что чай желтеет из стакана,
что я опять увижу сны,
и в этих снах — такая радость,
что ни любовниц, ни жены,
ни даже счастия не надо.
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ВЕНЕРИЧЕСКАЯ
Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой —
образованный.
Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.
Наградил тебя сполна
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.
Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос —
по-французскому.
И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос —
отвалившись.
ПРО СУЛТАНА
У султана было триста жен.
Был фонтан и голубой бассейн.
Только был он главного лишен —
не употреблял султан портвейн!
Жаль султана.
Звонкий автомат
не выбрасывал ему салат.
Жаль султана.
«Красная стрела»
не везла его и не везла.
В США не делал он визит,
где сидит Рокфеллер-паразит,
виски пьет, ест желтое желе...
А султан лежит в сырой земле!
У султана было триста жен.
Пили все из общего котла.
Но одна из них пила... крюшон,
потому как в партии была.
ВЕЧЕРИНКА
Вошла, внесла румянцы,
спросила: кто я есть?
Заваривались танцы,
шумел паркет, как жесть.
Играл я на гитаре —
дубасил по струне!
Дыхнула в ухо: «Парень,
сыграй наедине...»
Я в песню носом тыкался,
как в блюдце с молоком.
А ты, как недотыкомка,
стучала каблуком.
«Как звать меня?! Акакием».
Она в ответ: «Трепач!»
А я ей: «Прочь отскакивай —
как мяч, как мяч, как мяч!»
Стану я, как гриб морской, —
сморщенный и кисловатый.
Ты придешь ко мне с тоской
в платьице, подбитом ватой.
У тебя ли нелады
с грозным мужем — злым и ужным.
Чистым спиртом без воды
мы его помянем дружно.
Тяжела ты, как земля,
не снести тебя, родная.
Глянь в окошко: вот — поля,
вот причесочка лесная...
Там — асфальт, а тут уют:
канделябры, « Антидюринг».
А за стенкой — водку пьют,
пьют, как будто перед бурей!
Мало толку в пейзажах,
зеленеющих скромно,
а значение, скажем,
труб фабричных — огромно.
Мало важного в небе,
в экс-лирических тучках:
квинтэссенция в хлебе,
в парт и профнахлобучках.
...Я лежу на лужайке —
на асфальте, в берете.
Рядом — вкусные гайки
лижут умные дети.
Я лежу конструктивный,
я лежу мозговитый,
не банальный, спортивный,
с черной оспой привитой.
Конкретно я любил Любашу,
абстрактно я любил Анюту.
Я иногда любимых спрашивал:
а с кем я спать сегодня буду?
Любаша скидывала кофточку,
ложилась плотно, как в могилу.
Анюта сбрасывала крылышки...
Анюты не существовало.
Когда я Нюшу полюбил,
а полюбил ее не сразу,
я по утрам кагорец пил,
а не какую-то заразу.
Когда я Нюшу целовал —
и в рот, и в око, и в сопатку,
я тот кагорец наливал
в себя, как в рюмочку-лампадку.
Как хорошо, что я затих,
так удивительно, что бьется,
что бьется сердце на двоих,
как это где-то там поется.
НА МОСКОВСКОМ ВОЗДУХЕ
Оттолкнуло ветром от вагона!
Одолжи мне, Боже, пять минут...
Человек скорбящий — вне закона:
рьяные растопчут, в пыль вомнут!
Поезд отправляется. Соколики,
до свиданья! Можно подымить?
В ресторане мраморные столики
не хотят нетрезвого кормить.
В подворотне наведу румянец —
водочкой шарахну по щеке!
