Поезд, как паршивый иностранец,

на чужом лопочет языке...

* * *

Человек уснул в метро,

перебрав одеколона.

От него — его нутро

развезло, определенно.

Ночью выключили свет,

затворили вход и выход.

Кутал спящего, как плед,

продувной тоннельный вихорь.

И всю ночь ему, лучась,

отпускное снилось лето

и какая-то запчасть

от невыигранной «Победы».

И всю ночь, как фараон,

он лежал в своей могиле.

А над ним не спал закон,

оставаясь в прежней силе.

Риду Грачеву

А я живу в своем гробу,

табачный дым летит в трубу,

окурки по полу снуют,

соседи — счастие куют.

Их наковальня так звонка,

победоносна и груба,

что грусть струится, как мука,

из трещин моего гроба.

Мой гроб оклеен изнутри

газетой «Правда», — о, нора.

Держу всеобщее пари,

что смерть наступит до утра,

до наковальни, до борьбы,

до излияния в клозет...

Ласкает каменные лбы

поветрие дневных газет.

Окутали тело могилой.

На память оставили крест.

И черные сучья-стропила

дубы распростерли окрест.

А где-то в тумане России,

по-прежнему страшно спеша,

в ботинках на толстой резине

его пропадает душа...

ПРОСЬБА

Памяти Аллы Рулевой

Когда я стану стар для песен

и для тебя... А это будет...

Когда виски покроет плесень,

а голос сделается нуден, —

тогда не нужно — в богадельню...

Свези меня, как в сказке, в лес.

То будет утро, будет ельник,

и что-то будет лить с небес.

В РЕСТОРАНЕ

Если можно, принесите сигарет!

Уберите эти крошки со стола.

А вот этот непочтительный брюнет, —

почему он нависает, как скала?

Вы решили, что я сник и одинок.

Вы сказали, что я гопник — не поэт.

Я разбавлю вам горчицею вино.

Если можно, принесите сигарет.

Я вас очень попрошу курить под стол.

А иначе... я вам что-нибудь спою.

Я сыграю вашей кепочкой в футбол.

Отойдите, я с утра не подаю.

На столе салат завял, как овдовел.

В лимонаде молча сдохли пузыри.

На эстраде человечек заревел,

словно что-то вырвал с корнем изнутри

Я встаю, слегка ощупав свой бюджет.

Уходи отсюда, Глебушка, дружок.

Если можно, принесите сигарет...

А брюнету мы запишем тот должок.

Это песня, птичка-песня

в горле мечется!

Над деревней бледный месяц

травкой лечится.

Это сосны, тянут сосны

шеи медные.

Надо мною воздух просто —

блажь рассветная.

Скоро утро вспыхнет мудро!

Сердцу некогда!

Спи, лахудра, — в сердце тундра.

Ехать некуда.

Ах, дорога, вниз полога, —

крах предчувствую...

Вот бы Бога, хоть немного,

хоть бы чуточку.

* * *

Божьих пташек непонятный лепет.

Клетка жизни. Семечки любви.

Нет, с небес, как овдовевший лебедь,

я не кинусь камнем — не зови...

До свиданья, старые калоши,

мне обидно, если вы — насквозь,

если вы, отяжелев под ношей,

иногда затопаете врозь.

Неизбежно звонкие долины

прорастут железною травой.

Пито всё, помимо гуталина:

от тоски и до воды живой.

Всё постыло, даже то, что мило.

До свиданья, рожицы страниц!

Не вино мне сердце истомило, —

лепет непонятный божьих птиц.

Лежу на дне коньячной речки.

То рыбы надо мной, то жабы.

То восхитительные речи

руководителей державы.

Я ощущаю толщу фальши,

хлебнув — утешного — истошно!

И посылаю всех подальше.

И засыпаю осторожно.

Е. Михнову-Войтенко

Мне пора на природу,

на деревья, на кочки,

на проточные воды,

дармовые цветочки!

Запрокинуться в травы

по-щенячьи, по-птичьи...

Нахлебался отравы,

подурнел я как личность.

Я залезу на елку,

пропою петушком

в молодецкой футболке,

с завитым гребешком!

От восторга потея,

вознесусь до небес...

Кто я, Господи? Где я?!

Неужели... воскрес?

На Колымском тракте — трактир.

Пьет проезжий преступный мир.

Пролетают с воплем машины,

тянут бешеный свой пунктир...

А в трактире преют плешины.

Вышла девушка на крыльцо —

кровью вымазано лицо.

В ОБЩЕЖИТИИ

Сосед приходит и садится на кровать,