и начинает сразу яростно зевать.

Четыре гаврика играют в домино.

«А за окном, — поют, — совсем уже темно!»

Два местных франта собираются на пляс.

Заочник Вася в математике погряз.

Приходит пьяненький, ложится на кровать

и начинает потихоньку завывать.

Один игрок сказал другому: «Эх ты, брат!»

Одели франты свой торжественный наряд.

Другой игрок сказал, подумав: «Эх ты, друг!»

И оторвал заочник голову от рук.

...В окне действительно становится темно.

Друзья все медленней играют в домино.

Приходит пьяненький, ныряет под кровать

и начинает тихо-мирно горевать.

БРИГАДА

Литого Сталина в шинели

пилили ночью, как бревно.

А утром, заспанные, ели,

не находили в жизни цели,

и... грохотало домино!

* * *

Какое страшное лицо!

Глаза ночные, без просвета,

а губы вылились свинцом...

Кому-то будет он отцом?

Чье тело будет им согрето?

Он молча пьет из кружки пиво.

И жмется очередь тоскливо.

В ПУТИ

Завихряются машины,

как железная струя.

Мы еще с тобою живы,

оболочечка моя!

Навались, душа, на посох.

Что там светит впереди?

В рай напрашиваться поздно.

В райсобес — не по пути.

Значит — в ад, точнее — в зелье,

в круг дрянных, зато — родных!

А отсюда и веселье,

что шокирует иных!

Отпусти меня, боль, отпусти.

Есть у пьяниц пароль: не грусти!

Не грусти, моя свет-красота,

ты всегда настоящая, та.

Ты прости мне проделки мои.

Отпусти меня жить в соловьи.

Буду тихо любить, как светить.

Подзаборной кончине — не быть.

Отпусти меня в обморок вьюг,

в сердце друга, как будто — на юг...

Отпустила вселенская боль:

окунулась душа в алкоголь.

«От Москвы

до самой до Камчатки.

Пьет страна. Как туча — брашно!

Вечер. Всполохи беды.

Соловей поет так страшно.

Жутко так цветут цветы...

Сыплет в душу озорную

алкоголем, как дождем.

Продавец очередную

не отпустит — пропадем.

Жаждет душенька отравы,

а чего желает друг?

Из вулкана — стопку лавы?

Или — славы пышный пук?

На Камчатке все в порядке.

Рыба. Дождь. Дворец Пропойц.

Сам с собой играет в прятки

у ларька какой-то «поц».

Я пишу стихи рукою.

Посыпаю их мозгою.

Соловей молчит... А друг

зажевал цветком недуг.

Что такое — деревня?

Да еще — в Октябре?

Это зависть и ревность,

серый дождь на дворе,

это осень и плесень,

по колено в грязи...

Это пьяные песни

по усопшей Руси.

Что такое селенье,

где привыкли молчать?

Это скука и Ленин

на стене, как печать!

Сгнили русские баре,

где ты, белая кость?

Только русские бабы,

только грустный погост.

Нет ни Бога, ни псарни,

лишь старухи да пни.

Где вы, русские парни?!

В Ленинграде они.

За кабацкою дверью

позабыли давно,

кто такая — Лукерья,

что такое — гумно.

Пятилетний Глеб Горбовский (1935 г.) со своей мамой —

Галиной Ивановной (Сухановой). Ее мать, бабушка поэта, Агния

Андреевна Даиыцикова-Сухаиова (1884—1925 гг.) была

основоположником детской литературы Коми, автором учебников

для школ. Мать поэта всю жизнь проработала учительницей.

С сыном ее разлучила война.

Фото из архива Г. Горбовского.

МУЖИК НАД ВОЛГОЙ

Мужик в разорванной рубахе —

без Бога, в бражной маете...

Ни о марксизме, ни о Бахе,

ни об античной красоте —

не знал, не знает и... не хочет!

Он просто вышел на бугор.

Он просто вынес злые очи

на расхлестнувшийся простор...

И вот — стоит. А Волга тонет

в зеленогривых берегах...

(А может, знал бы о Ньютоне,

ходил бы в модных башмаках.)

Два кулака, как два кресала,

и, словно факел, голова...

Еще Россия не сказала

свои последние слова!

Переулки Перми — деревяшки,

как старушки глухие — дома...

Я кого-то ищу по бумажке,

а найти — не хватает ума.

На столбе беспризорный фонарик

огоньком папиросным в ночи.

Кто-то молча на сонной гитаре

запоздалую песню бренчит.

Впереди замаячили купно

этажи — ослепительный свет!

...Но кого я ищу неотступно,

все равно в этом городе нет.

ПИСЬМО ИЗ ЭКСПЕДИЦИИ

Нынче ночь сырая... Ночь, как яма.

Напишите мне письмишко, мама.