Не ходите, мама, нынче в гости —

напишите, в синий ящик бросьте.

Если адрес мой попал в корзину,

напишите просто: «Север, сыну».

Отчим сам пускай готовит ужин.

Напишите, мне ваш почерк нужен,

запах ваш от присланной бумаги.

...Первым снегом заметает лагерь,

наши две притихшие палатки...

Напишите, не играйте в прятки.

Сын у вас — бродяга, невидимка...

Но и вы — как призрачная дымка.

Напишите, разгоните тучи.

Нам обоим сразу станет лучше.

Хочу увидеть короля.

Живого. В праздничном мундире.

Ведь где-то есть еще земля,

пускай — единственная в мире,

где стража стынет у крыльца,

где королевская охота,

принцессы, бледные с лица,

по гроб влюбленные в кого-то...

Ведь где-то есть!

...А может — нет?

Скорей всего — король задушен.

Дворец пошел под сельсовет

или по пьянке был разрушен.

Смекнула стража, что к чему,

ушла в пожарники... А девы —

так до сих пор и не пойму, —

принцессы глупенькие, где вы?

* * *

Разбудите меня через тысячу лет:

я, наверно, уже отдохну.

Я на завтрак нажарю медвежьих котлет,

постучу топором по бревну.

На веселые плечи подвешу рюкзак,

затопчу головешки костра.

Пролетит на свидание тощий гусак,

опрокинется дождь из ведра.

Бесноватые молнии будут слепить,

в чащу ринется заяц-беглец...

Я по-прежнему буду кого-то любить,

потому что любовь — молодец.

Потому что она через тысячу лет —

это та же гроза, это тот же рассвет!

* * *

Человек застрелился.

В плаще и в очках.

Он лежит у палатки на хвойной постели.

Переваривал пищу, стоял на ногах,

и никто не заметил, что он — на пределе.

Иногда улыбался куда-то туда —

в голубую, зовущую сторону юга.

Может, в той стороне, где дымят города,

разлюбила его, погубила подруга...

...Мы его положили в плаще в мерзлоту,

мы его пожалели, известно...

А потом навалили потолще плиту

и ушли торопливо на новое место.

И остались река, да гора, да луна.

Человеку нужна тишина...

СТАРЫЕ ГАЗЕТЫ В ЯКУТИИ

Мы листаем старые газеты,

пожилые толстые журналы.

Имена, как будто пыль с планеты,

сдуло ветром времени... Финалы,

начинанья, юбилей владыки,

космонавт, заброшенный в иное...

Время — рельсы, имена, как стыки,

через все округлое, земное.

Мы их курим, начинив махоркой, —

имена, и даты, и портреты.

...Как они посматривают зорко,

как лепечут нам свои запреты,

разрешенья, пламенные речи...

Да простится наш порыв ничтожный

новый день ложится нам на плечи,

за него нам более тревожно,

чем за вас... Над нами тьма густая,

до рассвета топать три недели.

Мы вас курим, мы вас не читаем,

мы идем к своей заветной цели.

Роскошь сытых обиталищ,

сундуки надежд и снов...

Я поэтам не товарищ,

я им — дядя Иванов.

Я хожу задами улиц,

я гоняю голубей.

На помойке в драном стуле

я сижу, как воробей.

И не думаю, не маюсь

в ночь с фонариком в душе.

Кто там голову ломает?

Все поломано уже.

* * *

Русским словом — по морде,

по болванке лица!

По земле еще бродит

шепоток подлеца.

Ржавой бритвой — не рифмой,

утюгом-матюгом!

О, цензурные рифы,

мне ваш скрежет знаком.

В этот тошный, кромешный

век-поток, век-итог

кто мне скажет: «Сердешный,

на-ка, выпей чуток».

Гирей, гирей по глазкам,

наизнанку кишку!

Потрошеная сказка,

навалясь на клюку,

как покойник из морга,

ковыляет в свой рай...

Сердце шепчет: все дорого...

Мозг: круши, вытворяй!

Лежит раздавленная кошка,

ее мне жалко, но... немножко.

Лежит кургузый пиджачок,

а в нем — душистый мужичок.

Сорвало с крыши лист железа.

Кулак не пукнет из обреза.

Ползут к себе, издалека,

две половинки червяка.

Попал автобус под трамвай,

грузин сказал печально: «Вай!»

Лежит расплющенная ложка,

лежит, растоптана, дорожка,

лежит заводик — хвост трубой!

И я хочу лежать с тобой.

Засыпает бабушка тревожно,

пошептав над судьбами внучат.

Тихо в мире... Но расслышать можно,

как в могилах мертвые кричат.

Заседают грозные министры,

по графину палочкой стучат.

А вразрез им — посторонний признак,

гул подземный: мертвые кричат!

Ночью в парке грешные мужчины