выбирают разовых девчат
и порою... вздрогнут без причины!
Что за притча? Мертвые кричат.
В бункере секретный академик
грозных мыслей испускает чад;
в жажде славы, подбираясь к теме, —
обнаружил: мертвые кричат!
Так, концы связуя и начала,
понял я, что мир во зле зачат.
...Это наша совесть искричалась!
Мертвецы по-прежнему молчат.
* * *
Я иду по уснувшей Неве.
В голове у меня — чистота.
Намекает на близкий рассвет
на Исаакии вспышка креста.
Разъезжаются ноги на льду.
Я иду коридором Невы.
Кто-то съежился весь на мосту,
наподобие спящей совы.
Но чернее, чем всё, — полынья.
Я ее огибаю... пока.
В ней пульсирует кровью струя,
словно взрезана бритвой рука.
...Я иду по прекрасной Неве.
Рассветает в моей голове.
Одеваются мысли в слова.
И меня понимает Нева.
* * *
Не хочется нынче ни песен,
ни умных речей принимать,
а хочется встать под навесом
и стебли у ливня ломать.
Чтоб ветром в лицо заносило
огромные капли воды.
Чтоб ливнем тревогу гасило.
Чтоб рядом — промокшая — ты.
И чтобы — молчанье, молчанье!
Воды клокотанье и мчанье...
А мы — чтобы вовсе ни звука...
Иначе — разлука. Разлука!..
Прощается женщина с мужем.
Идет, как по небу, по лужам.
Трепещет пальто ее — тряпка,
и скверно ей, верно, и зябко.
Мужчина ж в пучине вагона
нарезал колбаски, батона,
налил половину стакана
и выпил с лицом истукана.
А женщина тащится к дому.
К немому, глухому, пустому...
А муж ее, скомкав салфетку,
спокойно глядит на соседку.
НА ДЕВЯТОМ ЭТАЖЕ
Высоко я живу. Высоко и вольно!
Надо мной — толчея измочаленных туч.
Я давно не спускался на пешее дно
со своих коммунально-подоблачных круч.
Иногда я курю. Невесомый дымок
улетает в окно как частица меня.
Иногда я на землю бросаю плевок,
предварительно голову набок склоня.
Оставаясь под крышей, я верю мечте,
что однажды я стану одною из птиц...
По какой-то незримой, но плавной черте
я мелькну, улетая, при свете зарниц.
Веточки бронхов пухнут в зловонии.
Легкие нежно трепещут в агонии.
Вы меня здорово сказкой надули:
ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.
Пуля вошла, осмотрелась сверляще...
В шестиугольный кутаюсь ящик.
Врете! Я жил бесподобно! Богато!
Небо в моих голубело палатах.
Пол мой сверкал непрохоженным снегом,
ложе дышало некошеной негой.
Но — задушили меня провода:
радио— теле— белиберда.
Перекусила мой стих, мою власть —
черная челюсть — газетная пасть!
Ноябрь 1955 года.
Молодой поэт, студент полиграфического техникума
Глеб Горбовский за месяц до первой публикации в газете
«Волховские огни» (18 декабря 1955 году).
* * *
р. р.
Ругать Россию модно —
дозволено в верхах!
...На сцену выйдет морда
и роется в грехах.
Тот стихотворец светский
сегодня кроет Русь,
кричит, что он — советский!
Не русский! Ну и... пусть.
Не всякий может — сыном
остаться в пляске дней.
За что же он — Россию?
За то, что дышит в ней?
Для нас Россия — это
как в сердце — жизни гул.
Кто из больших поэтов
хоть раз ее лягнул?
Державин, Пушкин, Тютчев?
Есенин или Блок?
Лишь — борзописцы сучьи,
что лают под шумок.
Они земли не делят
на гнезда... Шар, и — ша!
Но даже в бренном теле
есть мясо — и душа,
седалище и очи,
слеза и пот... Не счесть.
И хочешь иль не хочешь,
но и Россия — есть!
Пусть — в обновленье, в ломке,
но Русь — как свет в заре!
И что ей те болонки,
что лают при дворе?!
Проходя по улице вечерней,
глубже я дышу и равномерней.
День меня нахлестывал делами.
Я звенел покорно удилами.
И летел — то рысью, то карьером
под своим незримым офицером.
...А сейчас по улице прохладной
я иду, душистый и нарядный.
Вспыхивают в окнах абажуры,
пролетают голуби-амуры.
Очень плавно и неторопливо
я зайду в буфет и выпью пива.
А потом под круглыми часами
кто-то посигналит мне глазами.
Далее — по кругу, по порядку —
в раскладную лягу я кроватку.
Ну, а утром — утром все сначала.
Лишь бы в сердце песенка звучала
* * *
Юрию Шигашову
Всю ночь собака лаяла надсадно,
и мчались облака, облитые луной,
плыл аромат, кочующий из сада,
и образы клубились надо мной...
Вот тоненькая женщина в объятьях
дождливой улицы возникла...
