Или вот —

над куполом, над городом распятье

сбежавшего распятого зовет!

То чья-то радость вспыхнет и погаснет,

то чье-то зло выходит из орбит.

Вдруг, словно ветер, налетает праздник

на человека, что устал и спит.

...Всю ночь собака лаяла и выла,

всю ночь душа видения ловила.

Всю ночь из умирающего сада

в окно текла душистая прохлада.

домой

До чего же дико

на пустом шоссе.

Дождик. В сердце тихо.

И поля — в овсе.

Где я жил до этих

моросящих дней?

Где я пил? В буфете.

И не с ним, а — с ней!

...Горбится автобус,

производит шум.

Надо только, чтобы

не сдавался ум.

Надо непременно

шевелить мозгой.

А не то — коленом —

и под зад ногой!

* * *

Два бандита сидели смиренно в пивной

после темной и мокрой работы ночной.

Разгрызая зубами соленый сухарь,

чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»

Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,

белобрысый на это ответил: «Козел!»

А в пивной становилось заметно тесней.

Был один из семи нумерованных дней.

Неустанно скулила несчастная дверь.

И сказал чернобровый: «А ты ей — не верь!»

На столах заунывно звенело стекло.

Белой пеной, как снегом, столы замело.

И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»

А в ответ чернобровый: «Уедешь — каюк!»

Выходя из пивной, озираясь на свет,

два бандита сказали друг другу: «Привет!»

Белобрысый, подумав, добавил: «Пока».

И безжалостно их повязала Че-Ка.

ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ

Бездомная лошадь сдыхать не хотела:

копалась в помойках... Была не у дела.

Придет и молчит у крыльца магазина.

На морде отвиснет губа, как резина.

Накроет глаза ей туманом дремота...

Бывает, что пряник протянет ей кто-то.

Бывает и хуже: к поникшему носу

приставят горящую — вдруг! — папиросу.

...В рабочем поселке работали люди.

Они пребывали в заботах, в простуде.

Они задыхались в любви и печали —

и лошадь, как правило, не замечали.

Обычно в отхожем, помойном овраге

ее окружали худые собаки.

Вели себя мирно. От скуки не грызлись.

Совместно делили мгновения жизни.

И было смешно, и тревожно, и странно

увидеть, когда еще сыро и рано,

увидеть, как в сером тумане рассвета

куда-то тащилась компания эта...

Из-под ног ушла дорога,

невозможно жить без Бога.

Вместо храма — ввысь — слепа,

прет фабричная труба!

Мертвых душ апофеоз.

Гоголь, плачущий без слез.

Дождь идет. За облаками

звезды лязгают клыками.

Водка за сердце берет.

Люди ходят взад-вперед.

Бьются лбами друг о друга.

Летом дождь. Зимою вьюга.

Хлеб, любовь, могильный сад.

Ты не съешь — тебя съедят.

У кормила, как безумцы,

старички за власть грызутся.

У парадного подъезда —

что за шум? — борьба за место.

Даже солнца сник порыв.

Что оно? Атомный взрыв.

Через, скажем, игрек лет

от него простынет след.

Так ли, этак, худо-плохо, —

невозможно жить без Бога.

Выбит зверь, редеет лес.

Запах истины исчез.

Бренны радость и беда.

Скучно в мире, господа!

* * *

Смиренно, а не пламенно

рифмую с грустью — Русь.

Как за подолец маменькин,

я за нее держусь.

Гулял с душою выгнутой,

как хвост! — рычал, как зверь.

Но мать меня не выгнала

в январь — пинком — за дверь.

В глаза ее уставшие

смотрел, как пришлый князь,

на грусть ее

бесстрашную,

что вечною звалась.

Последняя за окнами пурга.

Ушло пальто в ломбардные бега.

Зато видна береза из окна.

Пришла весна. Зато ушла жена.

Записки не оставила. Права:

плохой имела почерк. Как сова.

Пришли друзья. Зато ушли рубли.

Последние... Как сладко на мели.

* * *

Алеша, сбегай за любовью,

ступай, найди ее, сыщи!

Не повредит она здоровью,

как третьедневашние щи.

Алеша сбегал за любовью.

Она... в бутылочке жила.

И заряжала душу новью

под цвет зеленого стекла.

И вот уж я с насущным миром

все ближе... Как гора с горой!

Как будто задница с сортиром.

Алеша, сбегай за другой.

Разбавлю водку томатным соком

и пью несмело, украдко — боком,

косясь на двери огромной кухни...

В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,

никто не влезет спросонья в душу.

...Я долго строил.

Теперь я рушу!

Я строил песни, шкафы и семьи.

Был уважаем... весьма не всеми.

Любил улыбки. Сам улыбался.