все таким же нервным, грассирующим, улыбчато-

настороженным, с остатками рыжих волос на как бы

располневшей голове. Бродского «давали» по теле-

видению в программе «Взгляд». Нажал кнопку при-

емника, и... вот он, Иосиф, словно и не было меж

этим нажатием и нажатием тем (кнопки звонка в его

дверь на улице Пестеля) — двадцати лет. И первое,

на чем я себя поймал, это улыбка, раздвинувшая

мне губы, ответная улыбка Иосифа. И тут же поду-

малось: «А хорошо все-таки кончилось! С Брод-

ским, и вообще... Выстояли. При жизни. Разве —

не милость? Разве — не свет? Перед очередным за-

темнением...»

Примерно тогда же (перед отъездом Бродского в

Штаты) состоялось между нами (Кушнер, Брод-

ский, Соснора, я) как между стихотворцами — от-

чуждение. Произошло как бы негласное отлучение

меня от клана «чистых поэтов», от его авангарда,

тогда как прежде почти дружили, дружили несмот-

ря на то, что изначально в своей писанине был я

весьма и весьма чужероден творчеству этих высоко-

одаренных умельцев поэтического цеха. Прежнее

протестантство мое выражалось для них скорей

всего в неприкаянности постесенинского лирическо-

го бродяги, в аполитичном, стихийно-органическом

эгоцентризме, в направленном, нетрезвого проис-

хождения словесном экстремизме, с которым рано

или поздно приходилось расставаться, так как ду-

шенька моя неизбежно мягчала, предпочитая «реак-

ционную» закоснелую службу лада и смирения рас-

четливо-новаторской службе конфронтации и миро-

воззренческой смуты.

Правда, моему не всегда деликатному стуку во

врата поэтического храма и прежде не все доверя-

ли — как «официальные органы», так и негласные

хранители поэтического огня в стране. Оглядываясь

теперь с улыбкой, вижу, как производились над

«поэтическим веществом» моего изготовления умо-

зрительные и литературоведческие анализы, как на-

водились символические справки, составлялись кон-

силиумы мнений: дескать, а есть ли вообще повод-

причина для размышлений, не блеф ли — вся эта

«поэтическая конструкция», занимающая у бедных

интеллигентов трояки, а то и сдающая во утолении

жажды их послепраздничную стеклотару?

В негласных экспертизах и расследованиях при-

нимали участие тогдашние литературные спецы от

поэзии — такие, как Ефим Эткинд, Наум Берков-

ский, Виктор Мануйлов, Тамара Хмельницкая, Вла-

димир Орлов, профессор Максимов, профессор Бо-

рис Бурсов. Привели меня в дом и к Л. Я. Гинзбург,

которую я напугал, а вернее — шокировал, показа-

ли «лицом к лицу» Анне Андреевне Ахматовой, Бо-

рису Слуцкому и даже Евгению Евтушенко. Кое-что

из прогнозов, как ни странно, подтвердилось, а кое-

что — развеялось. Что и следовало ожидать. Смешно?

Пожалуй. Никто, понятное дело, не собирался де-

лать из меня подопытного кролика. Тогда что же —

мания преследования? С моей-то стороны? Ее симп-

томчики? Что ж. Хотя почему бы и не мания очище-

ния? Мания освобождения от себя прежнего, без-

божного, беспозвоночного?

По телевидению как-то показывали встречу ред-

коллегии журнала «Нева» с читательской аудито-

рией одного ленинградского научного института, и

я, не вылезающий из своего многомесячного дере-

венского добровольного отчуждения, с жадностью

наблюдал эту встречу, тем более что за столом «пре-

зидиума» сидели хорошо знакомые мне замечатель-

ные люди — писатель Виктор Конецкий, поэт Алек-

сандр Кушнер, главный редактор «Невы» Борис

Никольский, прозаик Житинский, сатирик Мишин,

а также известный писатель из Москвы В. Дудин-

цев, автор давнишнего нашумевшего романа «Не

хлебом едины», отдавший «Неве» свой новый роман

«Белые одежды». Разговор писателей с читателями,

как всегда, напоминал разговор двух иноязычных

граждан, к тому же тугоухих и подслеповатых. К

проблемам друг друга. Никакого пресловутого взаи-

мопонимания в зале и в помине не было. Хотя всех

присутствующих как бы объединяла одна общая

идея.

Что ж, думал я, поджав губы от бессилия и не-

возможности вмешаться в беседу, с жадностью на-

блюдая за происходящим на экране садоводческого,

«списанного» телека, что ж — борьба мнений, рас-

становка акцентов, неистребимая жажда конфронта-

ции — все это закономерно, присуще, свершается

все как бы по извечному сценарию противостояния

двух сакраментальных сил — добра и зла. Тогда по-

чему я волнуюсь, с какой стати потерянно озираюсь,

будто повинен в нелепой разобщенности людей, не

имеющих возможности покорно обнять друг друга

и, отрешась от гордыни, простить разом все, а о себе

грешном — забыть поскорее? Не тут-то было! И