Около недели командный пункт Лукача пребывал на сахарном заводе, стараниями Морица идеально связанный со штабами батальонов и батареей и уж конечно с командующим сектором. Несмотря на тщательное соблюдение детальных указаний комбрига, касающихся скрытности и строжайшей автомобильной конспирации, вражеские артиллерийские наблюдатели что-то все же засекли, а может быть, им помогла пресловутая пятая колонна, но, как бы то ни было, в один очень ненастный день, вернее, утро, три вражеские батареи, в общей же сложности двенадцать орудий, внезапно шарахнули по давно бездействующему заводу, да так, что, казалось, весь он взлетает в небеса. Лишь к вечеру прекратился этот обстрел, когда производственные здания и пустые склады превратились в руины, среди которых темно-красным обелиском вызывающе продолжала торчать фабричная труба с черно-красным флагом наверху. Кроме нее таинственным образом уцелела еще заводская контора. В ней и пребывал штаб Двенадцатой во главе с Лукачем.

Комбриг приказал перебазироваться в Арганду, но и там его не оставили в покое. Уже на второй день, ровно в час, на центр городка налетели, безусловно, кем-то наведенные неправдоподобно низко шедшие три «юнкерса». Каждый сбросил лишь три бомбы, но все девять явно предназначались новой резиденции генерала Лукача. Правда, всего одна из них угодила в цель, но и ее оказалось вполне достаточно, чтобы от двухэтажного дома осталась куча битого кирпича и мусора. Удачную эту бомбежку, видимо, предопределяла уверенность, что даже во время войны все нормальные люди садятся обедать в час дня, и, вероятно, фашистский агент уведомил свое начальство о блестящем успехе воздушной атаки. Однако в ритуальное время ни одного человека в штабе не было: все офицеры, начиная с комбрига, находились в самых разных точках фронта, на командном же пункте дежурил один телефонист. А так как Мориц обладал заметным предрасположением к подпольной деятельности, то и в Арганде коммутатор находился в подвале, и рыжего Ожела лишь завалило, впрочем основательно, так что саперы откопали его лишь к вечеру. Девятью двухсоткилограммовыми бомбами был убит часовой, стоявший в воротах. 

И в конце месяца, когда стало несомненным, что франкистские войска, так и не выйдя на валенсийское шоссе, окончательно выдохлись, Белов, передавший Клоди для размножения текст приказа о выводе бригады в резерв Центрального фронта, закурил и удовлетворенно проговорил:

— Выстояли, выходит, и на сей раз. Потери, понятно, ужасные, но выстояли. Если так и дальше пойдет, смотришь, через полгода мы уже здесь станем не нужны. Без нас управятся. И тогда, наконец, поедем мы, братцы, домой, к женам и детям. То-то радости будет!.. Ну, а там отдохнем месячишко и за работу. Скорее всего, новую нам дадут. На наших-то местах давно другие сидят, не выгонять же их. Значит, снова придется анкету заполнять, и встретится в ней знакомый вопрос: дескать, чем вы подтвердите свою преданность делу трудового народа? И все мы, как один, напишем — добровольным участием в испанской войне…

Внезапное появление итальянского экспедиционного корпуса должно было неминуемо привести к падению Мадрида.

Несомненно, что решение о введении в бой около шестидесяти тысяч итальянцев было вызвано провалом наступления фашистов на Хараме и сильным давлением на Франко со стороны его высоких покровителей, стремившихся поскорее и поэффектнее завершить излишне затянувшуюся войну.

Однако беспечность и самоуверенность муссолиниевского генералитета, а также героизм защитников Республики привели к поистине невероятной развязке, от которой никогда вполне не оправились в Риме. Дуче вначале просто не поверил первым радиограммам, когда же пришлось признать случившееся, он беспощадно перешерстил командование корпусом, потребовав от вновь назначенных генералов максимальной — вплоть до расстрелов — суровости для восстановления среди составлявших его резервистов железной дисциплины. Уже к июню итальянские солдаты и офицеры изжили возникший было среди них комплекс боевой неполноценности и были направлены на Северный фронт, против басков. Благодаря своей численности и моторизованности они сыграли главенствующую роль в выходе франкистов к морю, иначе говоря, в отделении Каталонии от остальной республиканской территории, а там и в занятии Валенсии.

Непосредственным же результатом разгрома экспедиционного корпуса в горах за Гвадалахарой было то, что республиканская Испания смогла вести боевые действия еще два года.

Нескончаемо тянутся иные минуты на войне, но нигде время и не проносится быстрее, чем там. Человеку, попавшему под интенсивный огонь артиллерии и вот-вот ждущему прямого попадания в воронку, где он притаился, час кажется вечностью. Но вот он прошел, и в очередных перемещениях, несмотря на массу новых, калейдоскопических впечатлений, часы монотонно сменяются часами, день пролетает за днем, а там и недели начинают сливаться в памяти.

Вспоминается такой случай.

Сорокалетний седой корреспондент «Комсомольской правды» Савич проводил ко дню комсомола анкету среди молодежи интербригад и с этой целью приехал на позиции в Каса-де-Кампо. День выдался солнечный, а Савич явился на фронт, как всегда, элегантный, в сером костюме, при галстуке и в модных желтых полуботинках. Идти по ходам сообщения пришлось больше километра, и Савичу стало невмоготу жарко, а тут еще сопровождающий предупредил, что сейчас придется идти по траншее неполного профиля и надо хорошенько пригнуться. И тогда Савич жалобно воскликнул: «Если б вы только знали, до чего мне жмут эти проклятые новые туфли, которые я сдуру надел сегодня, вы бы ко мне со всякой чепухой не приставали...» Рассказ об этом вызвал в штабе неподдельное веселье, но когда выяснилось, что Савич прошел опасное место действительно не сгибаясь и над неглубоким ходом сообщения несколько минут плыла серебряная его шевелюра, за которой вражеские снайперы устроили форменную охоту, завершившуюся, по счастью, лишь тем, что аккуратную его прическу дважды осыпало песком, смех заменился сочувственными улыбками. У Лукача же с той поры появилось явно нежное отношение к франтоватому парижскому корреспонденту «Комсомолки».

Впрочем, глубже всего в этой живой хронологии запечатлелся Международный женский день, отмечаемый в Испании лишь в узкопартийных кругах. Штаб бригады задумал хорошенько организовать это празднование. Выведенная с передовой, она уже третьи сутки отдыхала в привычном своем месте, штаб же был помещен в пустующих домах придворной челяди за Эль-Пардо. Седьмого марта за обедом Лукач напомнил, какой завтра день, и заговорил о том, до чего политически важно как следует его отметить.

— Впрочем, о политическом значении пускай Густав думает. Для меня же главное — наших девушек порадовать, чтоб они хоть раз почувствовали себя не прислугой, а полноправными товарищами, нашими дорогими сестрами...

К общему удовлетворению, решили, что с утра всей работой по штабу, начиная с растопки плиты, приготовления завтрака, обеда и ужина, включая, понятно, мытье кастрюль и посуды, уборку комнат, займутся младшие офицеры, а Пакита, Леонора, Лаура и Асунсьон ничего не будут делать, но три раза в день их будут усаживать за парадные трапезы в обществе генерала, его заместителя, начальника штаба, комиссара и старого Морица. По замыслу, праздник должен был закончиться танцами под патефон, на которые были приглашены из находившегося рядом штаба испанской бригады Камнесино три девушки и мамаша одной из них, состоявшая при всех трех кем-то вроде дуэньи.

Рано утром девичья, начавшая было горячо возражать против такой несообразной затеи, получила формальный приказ генерала в Международный женский день своей постоянной службы не выполнять. Поднявшиеся же ни свет ни заря младшие офицеры, в том числе и Алеша, неумело, но старательно растапливали печи, накрывали на стол, заваривали кофе, подавали завтрак и подметали полы. Пакита, Леонора, Лаура и Асунсьон, усаженные рядом с большим начальством, сначала отнеслись к происходящему смешливо, как к плохо отрепетированному представлению в домашнем театре, но, когда разлили кофе и сам генерал, встав, торжественно поздравил их, объявил о премировании за самоотверженную работу месячной зарплатой милисьяно и каждой пожал руку, они посерьезнели, а Леонора от избытка чувств даже прослезилась.