Вечером в салоне особнячка открылись танцы и под бдительным оком полуседой, полной, но черноокой к румяной матроны все семь девушек, храня на свежих личиках приличествующую случаю важность, сами избрали себе партнеров. По свойственной простым испанцам деликатности, первыми они пригласили Петрова, Белова и конечно, Лукача, и лишь после них кавалерами стали и сегодняшние стряпухи с офицерскими нашивками. Тянулось какое-то аргентинское танго, когда вдруг около девяти часов Лукача зачем-то затребовали в Мадрид.
Вернулся он уже после одиннадцати с очень серьезным лицом и, проходя к себе мимо танцующих, бросил по-русски:
— Кончайте поскорее это дело, товарищи,— и, взглянув на часы, пояснил: — Ровно через десять минут, в двадцать три тридцать, я сообщу вам чрезвычайно важные новости...
Извинившись перед «товарищами женщинами», Белов остановил патефон. Свои и кампесиновские девушки с их «мамитой» торопливо удалились в нижние помещения. Отодвинутые к стенам столы и стулья почти мгновенно были возвращены на положенные места. Ждать пришлось недолго. Лукач вышел даже раньше назначенного и сразу же начал каким-то не своим, напряженным топом:
— Друзья. Час тому назад комбриг Горев сообщил мне об очень тяжелой, можно сказать, ужасной угрозе, надвигающейся на Мадрид с северо-востока. По направлению к Гвадалахаре наступает моторизованный экспедиционный корпус Муссолини, по предварительным данным насчитывающий свыше пятидесяти тысяч. Малочисленные наши передовые заслоны были сразу смяты и отступили, и уже в начальной стадии операции войска фашистской Италии выиграли больше десяти километров в глубину. Потеряны отвоеванные нами на Новый год Альгора, Мирабуэно и Альмадронес. Наше командование, чтобы задержать продвижение корпуса, уже выслало навстречу наличные танки, а этой ночью со всей возможной поспешностью бросает нас, Одиннадцатую интербригаду, бригаду Кампесино, Семидесятую, анархистскую, и еще должна будет подойти с Харамы одна из бригад Листера. Все вместе по численности вряд ли составят и треть того, что необходимо. Я всегда был с вами прям и сейчас не хочу скрывать, что предстоящее почти выше человеческих сил. Однако знаю твердо, что бригада выполнит свой долг до конца. Но, если ей суждено погибнуть в неравном бою, прошу всех быть готовыми со мной вместе пойти на передовую, чтобы разделить участь наших товарищей...
Впоследствии европейские газеты сравнивали победу республиканцев под Гвадалахарой с «чудом на Марне» времен мировой войны, еще свежим в памяти. Защитники Республики сумели остановить, а затем и успешно контратаковать моторизованный корпус, весь из резервистов и возглавляемый кадровым офицерством. Можно понять военных корреспондентов и политических обозревателей, видевших в поражении четырех фашистских дивизий нечто сверхъестественное. Между тем, знание всех слагаемых давало случившемуся вполне естественное объяснение.
Важнейшей причиной того, что произошло, надо считать преувеличенное представление фашистских итальянских генералов и офицеров о своем несоизмеримом превосходстве над испанцами вообще и тем более над импровизированной армией республиканцев, плохо вооруженной, малочисленной и в то время все еще почти сплошь состоящей из добровольцев. Такое убеждение, подкрепленное недавними легкими успехами итальянских войск в Абиссинии, а еще больше взятием Малаги, привело к уверенности в собственной непобедимости и вытекающей отсюда недооценке противника. Только этой недооценкой и можно объяснить то, что имевшие опыт мировой войны итальянские генералы допустили движение на Гвадалахару по извилистым и узким горным дорогам сплошным потоком, да еще без разведки и сторожевых охранений.
А уж чего им, во всяком случае, не следовало игнорировать, так это присутствия в Испании советской авиации, хотя и малочисленной, но обладавшей отличными пилотами. Правда, погода большую половину марта стояла совсем не летная: по ночам и ранними утрами в горах за Гвадалахарой ртуть в термометре опускалась до трех, а то и до пяти градусов ниже нуля, а иногда даже шел снег, днем сменявшийся холодным дождем. В таких условиях полевые аэродромы были практически непригодны, движение муссолиниевских колонн не охранялось с воздуха из-за метеорологических условий. По той же причине они и не опасались нападения республиканской авиации. Однако изобретательные республиканцы умудрились соорудить на утопающем в грязи ближайшем походном аэродроме дощатые взлетные полосы достаточной длины, чтобы их асы смогли поднять в низкое, мокрое небо несколько истребителей, обрушивших уничтожающие пулеметные очереди на идущие вплотную друг за другом армейские камионы с пехотой и перемежающую их технику. Новехонькие машины с пехотой врезались одна в другую, становились на дыбы и валились на бок, рассыпая и давя ошалелых солдат. Огромными были и психологические последствия. В несложные души вчера еще столь гордых берсальеров взамен самолюбования и самодовольства проникла неуверенность в себе; впервые обещанная перед отплытием в испанские порты быстрая и победоносная война начинала выглядеть смертельно опасной.
Не меньшее охлаждающее воздействие на пылкие сердца движущегося в направлении Гвадалахары фашистского воинства оказали и пушечные танки. В первые же минуты их встречи с весело выбежавшими вперед хорошенькими итальянскими пулеметными танкетками четыре из восьми последних были пробиты навылет, и в дальнейшем при виде хотя бы одного Т-26 они разбегались, как овцы перед волком.
Двенадцатой бригаде был отведен по необходимости необычайно широкий участок. В центре его по решению Лукача расположились гарибальдийцы, численно превосходившие оба других батальона, однако тоже ослабленные, хотя и не потерями, но отсутствием Паччарди, за неделю перед тем отпущенного в Париж на десять дней, чтобы проверить у врачей-специалистов поврежденное на Хараме ухо, а заодно и набрать новых бойцов среди итальянских республиканцев. Его заменял комиссар Илио Баронтини. Когда бригаду неожиданно опять двинули на фронт и наступил едва ли не самый ответственный момент ее существования, в батальон для укрепления духа приехал сам Луиджи Галло.
Ночь в горах наступила как-то особенно поспешно. Высланная еще засветло разведка по возвращении доложила, что передовые посты фашистов находятся в расщелине, приблизительно в километре от гарибальдийцев, и до утра, конечно, в такой тьме не шелохнутся. Мороза пока не было, зато посыпался мелкий как бисер дождь. Гарибальдийцы рассредоточились в лощине за густым кустарником, и скоро все, кроме выдвинутых в него патрулей, спали.
Штаб устроился чуть поодаль в неглубоком и узком овраге, заросшем неказистым леском, развел костерок и варил кофе. Он уже закипал, когда с той стороны, где деревья росли гуще, послышался хруст хвороста. Все повернули головы. На свет костра вышли четверо незнакомцев в касках и с пистолетами на поясах. В то же мгновение сидевший среди других в ожидании кофе итальянец лейтенант Чичон, всего с месяц как вступивший в батальон, а еще недавно служивший в той самой королевской армии, которая прислала на подмогу Франко целый корпус, вскочил, выхватил винтовку у стоявшего рядом молоденького часового и, наведя ее на незнакомцев, почему-то по-французски выкрикнул: «Haut les mains!..» Одновременно второй часовой, оказавшийся за спинами неизвестных офицеров, повторил тот же окрик. Вышедшие на костер медлили, но Чичон выстрелил поверх их голов, и те с недоумевающим видом подняли руки. Галло и Баронтини осветили их своими фонариками. Сомнений быть не могло: перед штабом Гарибальди стояли муссолиниевские офицеры, причем один из них был ни больше ни меньше как майором. Чичон в слабых отблесках костра первым узнал походную форму, которую еще в прошлом году сам носил на осенних маневрах.
Ледяным тоном Галло задал старшему из соотечественников несколько вопросов, и скоро выяснилось, что перед ним командир и штабные офицеры отдельного пулеметного батальона дивизии «Литторио», а позади них движется весь его штаб, в общей сложности около сорока человек младших офицеров и нижних чинов, — телефонистов, шоферов, ремонтников. Услышав это, Чичон и Брачаларге быстро сняли со все еще ничего не понимавших господ их пистолеты и, негромко распоряжаясь, повели часовых и разбуженную охрану двумя расходящимися шеренгами в лес, навстречу остальным тридцати шести фашистам. Тем временем майор, проводивший оторопелым взглядом длинного поджарого Брачаларге, уносящего его пистолет, продолжал, опустив руки, рассказ о том, как они еще до сумерек отправились осмотреть расположение авангарда дивизии, чтобы подыскать где-нибудь на стыке подходящую позицию для батальона. Найдя, они двинулись в обратный путь, но кто-то предложил не петлять по тропинке, а пройти напрямую, лесом, однако в наступившей темноте они сбились с направления. Скоро, на их счастье, между деревьями замелькал огонек. Они осторожно пошли на него, а приблизившись и услышав не испанскую, а родную, итальянскую, речь, обрадованно зашагали к своим. Галло понадобилась некоторая настойчивость, чтоб растолковать оптимистически настроенному майору, что он вовсе не в своей дивизии, но в плену у итальянских антифашистов. Окончательно тот поверил этому, рассмотрев нашейные красные платки и красные звездочки на беретах и фуражках, не сразу бросавшиеся в глаза из-за темноты. Убедившись, он согнулся вдвое, ударил себя обоими кулаками в лоб и закричал, как подраненный заяц. Однако утешать его было некому: все, кто находился поблизости, отправились в ночной лес окружить и захватить врасплох остальных пулеметчиков, что и удалось без единого выстрела.
