Лишь тогда позвонили Лукачу. Ему отчаянно хотелось посмотреть вблизи на живые трофеи гарибальдийцев, но он понимал, что нельзя терять ни минуты, и приказал сейчас же и на самой высокой скорости доставить все сорок пленников автобусом в Мадрид. Майора же и его ближайшее окружение Галло самолично помчал на допрос. Оглушенное скоропостижностью и нелепостью происшедшего, командование пулеметного батальона не слишком упорствовало, и руководству Центрального фронта удалось установить многое о количественном и качественном составе экспедиционного корпуса, получить характеристики его генералитета, осведомиться об их ближайших оперативных намерениях и пополнить данные об итальянском вооружении.
Но все это вовсе не облегчило самих боев за подступы к Гвадалахаре, тяжелейших из всех, в каких бригаде до сих пор приходилось участвовать, включая и харамские. Слишком тяжелы были климатические условия, а также очень сильно было нервное напряжение от сознания многократного численного превосходства наступающих и прямо-таки невероятного преимущества их вооружения. Несколько суток судьба не одной Гвадалахары, но и самой испанской столицы, да и вообще Республики, висела на тончайшем волоске. Но человеческий дух оказался сильнее и неиссякаемых потоков раскаленного свинца, и броневой стали, и самых неопровержимых арифметических расчетов. Против вполне современной итальянской машины войны стояли люди, нравственно чистые и уверенные в своей правоте, а потому готовые умереть, но не уступить. Тем не менее ситуация была трагичной. Особенно угрожающе выглядела растянутость. Лукач даже ладонью по столу хватил, рассматривая свежие отметки на карте начальника штаба и увидев, какая брешь существовала между левым флангом Двенадцатой и правым — анархистов. Оставалась надежда на то, что образованные итальянские генералы будут упрямо продвигать свои моторизованные подразделения лишь по двум ведущим к Гвадалахаре дорогам, а подчиненные им полковники, майоры, капитаны и лейтенанты, тоже получившие специальное образование, не смогут и мысли допустить, что против вверенных им доблестных бригад, батальонов и рот, носящих названия, подобные заглавиям старинных романов, сплошного фронта попросту нет.
Самым опасным на его участке Лукачу представлялось бездорожное и пустынное пространство справа от так называемого «французского» шоссе, до которого, увы, не дотягивался правый фланг бригады. Доехав на «пежо» до места, где республиканский фронт фактически кончался (метрах в двухстах от шоссе), он отошел шагов на пятьдесят вправо, постелил на влажную почву захваченное из машины одеяло, лег на него и долго разглядывал в бинокль покрытое прошлогодней чахлой травой необитаемое плоскогорье. Проведя так с четверть часа, он приказал адъютанту съездить за Шевердой.
— Вот что, Иван,— продолжая глядеть в бинокль, заговорил он, когда Шеверда, позванивая своими консерваторскими шпорами, приблизился. — До сей поры вы, братцы мои, скажу прямо, не слишком-то много сражались. Все больше для парада существовали. Но я всегда знал, что рано или поздно вы нам нужны будете позарез. Ложись-ка. Видишь эти голые холмы? Пейзаж, скажу тебе, удивительно напоминает центральный Казахстан. Никогда там не бывал? Так вот какая перед тобой ставится задача: весь эскадрон, до последней сабли, должен будет от зари и до зари маячить по этим вершинам небольшими разъездами по четыре-пять всадников. Необходимо, чтобы у голубчиков этих создалось представление, что здесь накапливается не меньше чем кавалерийский корпус. Нe поверят? Еще как поверят. У страха глаза велики. Мне важно, чтоб они не вздумали послать сюда свою пехоту и обойти нас по бездорожью. Улавливаешь, как много от вас зависит? То-то же. Действуй!
Меньше чем через две недели при допросах захваченных бригадой пленных подтвердилось, что хитрость Лукача удалась. Фашистское командование не только заметило конников у себя на левом фланге, но и придало успешно сыгравшим свою роль «статистам» Шеверды такое значение, что держало специальный заслон из целого стрелкового батальона, подкрепленного легкой батареей.
Несмотря на обнадеживающее, в общем, начало, порой возникали совершенно непредвиденные опасности. Одна из них появилась на пятый день непрерывных артиллерийских обстрелов н авиационных бомбежек и была результатом сочетания фашистской наглости с анархистским легкомыслием. Около полудня, в сравнительно небольшой (метров триста) разрыв между Двенадцатой и Семидесятой, за которым обязан был наблюдать правофланговый батальон последней, начали незаметно просачиваться предприимчивые фашистские ударные группки. Всего накопилось там авантюристов этих что-нибудь около четырехсот. Обнаружили их уже больше чем в километре от передовой. Старый Мориц, в одиночку проверявший свою проводку по тылам к штабу Кампесино, заинтересовался, что это там за люди, он посмотрел в бинокль и не без некоторого содрогания узнал в руках у них итальянские винтовки. Поскольку наступил священный час обеда, проникший в республиканское расположение отряд был занят едой, однако направление их рейда сомнений не вызывало: они шли параллельно фронту и, судя по всему, должны были выйти прямо на командный пункт генерала Лукача. Мориц попятился от одного дерева к другому, а выбравшись за пределы видимости, пустился бегом. Почти в то же время дежурный по штабу Кампесино предупредил свое командование, что в лесу позади Семидесятой расположилось что-то около полубатальона, неизвестно откуда взявшегося, скорее всего, это дезертиры из анархистской бригады, но кто их знает; хорошо бы в этом все-таки убедиться.
Лукач обратился с этим к командиру танковой роты капитану Демченко, выведшему свой танк из боя, потому что неприятельским снарядом на нем заклинило пушку. Он поставил свою боевую машину за домом, где находился командный пункт Двенадцатой, занялся ремонтом, но скоро убедился, что своими силами не обойтись, и зашел доложить генералу о необходимости отойти на базу. В бригаде этот танковый капитан был своим человеком: он свободно говорил по-польски, его еще с Харамы постоянно посылали содействовать польскому батальону. Да и сейчас он возвратился от поляков. Так что обращенная к нему просьба Лукача была вполне естественна.
— Отложи это на час, а? Ведь туда и обратно ты в десять раз скорее смотаешься, а стрелять из пушки в своем тылу не понадобится.
В этот момент вбежал задыхающийся Мориц.
— Туважиш хенерал! Але там у тентом лесичку фашистске итальяни! И они иду тута!..
Невозможно было утверждать, что эта новость не произвела на присутствующих никакого впечатления. Но обмениваться общей всем обеспокоенностью явно было некогда. Белов начал быстро считать вслух наличные силы: вместе с генералом Лукачем всех офицеров семь, телефонистов трое, пять бойцов охраны, три шофера и один мотоциклист — Луиджи. Еще имелись четверо легкораненых, ожидавших машины, на которой Беллини должен привезти обед, а на обратном пути захватить их. Оружия, однако, не хватало. У охраны был, правда, один «льюис», но винтовок не насчитать и десяти, почти половина из тех, кому идти в лес, располагала лишь пистолетами.
— Кроме начальника штаба и раненых, все выходим навстречу фашистам,— заявил Лукач.— Давайте собираться, и быстро.
Но Петров остановил его:
— Я здесь старший и по партийному, и по жизненному стажу, кроме того, за мной и академия. И я обязан тебе напомнить, что мы не в партизанском отряде. Ты командир бригады, и никто тебя от этих обязанностей не освобождал. Ты и Белов обязаны оставаться здесь. Останется и твой шофер, чтобы в случае прямой угрозы оба вы, захватив раненых, могли бы добраться до наших позиций. А ты, Демченко, хотя и придан нам, но танк твой в аварийном состоянии, и чтобы тебя не отрезали, чеши-ка ты, братец, поскорее к себе...
Демченко вытянулся:
— Разрешите, товарищ полковник, с вами. Машина моя на ходу, а без нее они вас не сильно испугаются.
Лукач подошел к Демченко, взял за плечи и поцеловал в обе щеки.
— Спасибо. Танк все решит, увидишь. Откуда им знать, что пушка твоя не стреляет? И чем ближе ты подойдешь, тем лучше. Только давайте поскорее...
