— В этих условиях,— обвел глазами своих внимательных слушателей Цюрупа и остановил взгляд на Клебере,— в этих тяжелых условиях Владимир Ефимович обращается к вам ко всем с категорическим настоянием: немедленно направить в Мадрид первую интернациональную бригаду в том виде, в каком она есть. Самое ничтожное промедление может привести к непредвиденным последствиям.

— Будет сделано,— уверенно произнес незнакомый Лукачу маленький худенький инструктор, даже в мешковатом лыжном костюме сохранивший неистребимую воинскую выправку.

— Не сомневаюсь, товарищ... Фриц,— с еле заметной заминкой перед немецким уменьшительным именем отозвался Цюрупа.— Ваша общая задача,— добавил он, обращаясь к остальным, — помочь генералу Клеберу и его штабу сейчас же начать готовить бригаду к отъезду и соответственно мобилизовать бойцов, моя же — убедить местные городские и железнодорожные власти, а также анархистский профсоюз железнодорожников в срочной необходимости собрать к вечеру пассажирские вагоны в числе, достаточном по крайней мере для двух тысяч человек. Интендантство должно быть отправлено на грузовиках. За дело!

В свою очередь Марти и Галло получили по телефонограмме. В обеих указывалось: все волонтеры, вне зависимости от степени их подготовленности к бою, но вооруженные и обмундированные, не позже утра 6 ноября должны быть в осажденной столице. С небольшим опозданием курьер доставил генералу Эмилю Клеберу запечатанный пакет из военного министерства, содержавший приказ — через два часа по получении его выступить с находящейся под его командованием Одиннадцатой интернациональной бригадой в распоряжение мадридского штаба обороны, с тем чтобы рапортовать о своем прибытии не позднее полудня 6 ноября.

К десяти Марти созвал всех на сверхэкстренное совещание. На нем было сообщено, что итальянский батальон Гарибальди за последние четверо суток принял в свои ряды свыше трехсот человек необученного пополнения, причем ни обмундирования, ни оружия на них пока не получил, всего же триста пятьдесят итальянских волонтеров еще не имели винтовок. Посему приказ о сформированной Одиннадцатой бригаде (интернациональной), который отдается сегодняшним числом и будет подписан камарадом Марти, комиссаром базы камарадом Гелло и начальником штаба камарадом Видалем, гласит, что Одиннадцатая состоит из трех батальонов: первый — немецкий, командир камарад Ганс, комиссаром же выдающийся германский коммунист, бывший депутат рейхстага и герой единственного удавшегося побега из концентрационною лагеря Дахау камарад Баймлер, второй батальон — «Парижская коммуна», командир камарад Дюмон, комиссар член Центрального Комитета французской компартии камарад Ребьер, третий — «Домбровский», командир камарад Ульяновский, комиссар камарад Матушчак. Бригаде приданы кавалерийский эскадрон и батарея артиллерии.

Несмотря на склонность Марта к обсуждению мельчайших подробностей, совещание на этом было закрыто, и Альбасете будто закипело. Уже днем три 75-миллиметровые пушки с зарядными ящиками, маскированные одеялами своей прислуги, двинулись на трех платформах специальным поездом из Альмансы на Мадрид. В самом Альбасете почти всю ночь при свете факелов грузился эскадрон, и в близких к товарным путям домах никто не спал от нервного ржания и взвизгивания породистых коней, вводимых по деревянным настилам в вагоны, и басовитой, главным образом французской, брани коноводов.

А утром на плацу бывшей казармы гуардиа сивиль выстроились все три отбывающих батальона. Местный любительский духовой оркестр в составе девяти музыкантов без передышки громко играл бодрый и невероятно протяженный «гимн Риего». За ним исполнялся «Интернационал», а за ним снова «гимн Риего». В редких же промежутках минорно звучала недавно распространившаяся среди революционной европейской молодежи французская комсомольская песня на слова Вайяна Кутюрье и конечно же — мажорная итальянская «Аванти, пополо».

Одетые не слишком однообразно, но все же преимущественно в темно-синие, коричневые и черные вельветовые куртки и такие же брюки с напуском на солдатские ботинки, немецкий батальон, батальоны «Парижская коммуна» и «Домбровский» выстроились по порядку рота за ротой, с пулеметным взводом на правом фланге. Правее же каждого батальона, рядом с развевающимся по ветру самодельным знаменем, стояли командир с комиссаром и штаб. Светло-желтые портупеи с четырьмя подсумками спереди придавали бойцам необходимое единообразие, а разного размера и цвета рюкзаки за спинами нарушали его. Ближе других к общеармейскому стилю были французы, обмундированные в одинаковую форму, отдаленно напоминающую об альпийских стрелках, но еще больше благодаря легким каскам с гребешком времен мировой войны. Польские же добровольцы определенно смахивали на статистов, ангажированных для съемки фильма о группе европейских исследователей, готовящихся проникнуть в дебри Амазонки.

В оркестре вдруг особенно гулко забухал тамбур, потом затрещала барабанная дробь, и в центре тянущегося вдоль всего второго этажа балкона появился Андре Марти, в закрывавшем правое ухо и спускавшемся до шеи грандиозном баскском берете и расстегнутом канадском полушубке, позволявшем обозревать внушительный живот. За Марти широко шагал кривыми ногами в обмотках Видаль, а за ним двигалась целая группа, большей частью одетых в такие же, как и на Марти, белоснежные кожухи с белыми бараньими воротниками, присланные недавно из Оттавы. Над всеми возвышался Клебер. И он был в канадке с поднятым воротником, но без фуражки, и ветер шевелил его густую шевелюру. Рядом с ним стояли: не худой даже, а тощий, очень бледный Галло, Лукач в своем полуспортивном костюме и с неизменной тросточкой на руке, Петров, отбывающий с Одиннадцатой официально на положении инспектора пехоты, тут же был Фриц в рыжем своем одеянии и несколько кадровиков.

Оркестр смолк. Послышались французские, польские и немецкие команды. Батальоны замерли. И над ними загремел могучий голос Марти. Он говорил о необходимости строгого соблюдения воинской дисциплины и о невозможности отречься от нее теперь, после зачисления в списки «волонтеров свободы», на которых с тревогой и надеждой взирает весь мир, и еще о том, что в ближайшие дни, если не часы, им предстоит вступить в смертный бой.

— Вперед, дорогие мои товарищи! Вперед, герои! За хлеб, мир и свободу! За прекрасный, гордый, непобедимый Мадрид! За испанских женщин и детей, защищая которых вы сражаетесь и за свои семьи! В бой за спасение человечества от фашизма!..

И, поднеся правый кулак к берету, он запел «Интернационал», подхваченный и стоящими на балконе и всею бригадой но меньшей мере на десяти языках.

Генерал Миаха (что в переводе означает «крошка»), придя в восторг от сочиненного его штабными красноречивого приказа о наступлении, распорядился, чтобы накануне он был прочитан по радио и таким образом лишил республиканскую атаку неожиданности. Об этом поступке с горестной иронией рассказал в «Испанском дневнике» Михаил Кольцов. Мятежные генералы, конечно, не были до такой степени чистосердечны. Но когда Горев разговаривал по междугородному телефону с Цюрупой, он опасался, как бы до них не дошло, что в плен к республиканцам попался франкистский офицер с копией расписанной по часам и минутам диспозиции, в которой перечислялись все этапы наступления на Мадрид четырех колонн, ведомых четырьмя самыми удачливыми командующими, причем генерал Мола должен был 7 ноября верхом на белой лошади достичь центра города и выпить кофе в известном каждому мадридцу кафе на Пуэрта-дель-Соль. В документе этом еще говорилось, что пятая колонна выступит изнутри. И хотя дату взятия столицы соблюсти не удалось, однако, по всей вероятности, восьмого франкисты ворвались бы в город через Каса-де-Кампо и Университетский городок, если б не начавшаяся яростная контратака первой интербригады. Пусть ей и пришлось в конце концов отойти за Мансанарес, но она задержала двигавшегося в главном направлении противника и безнадежно скомпрометировала театральное питье кофе в знаменитой кофейне. Громадные потери в непрерывных трехдневных боях вместе с моральным и физическим износом самых надежных регулярных и марокканских батальонов заставили франкистское командование на несколько суток отложить взятие Мадрида. Однако возможность падения его вовсе не была устранена. Поэтому-то и была вызвана Двенадцатая всего через десять часов после официального начала ее формирования.