Утром возле командного пункта Двенадцатой неожиданно появился знаменитый голландский кинодокументалист Йорис Ивенс со своим соотечественником и постоянным оператором Джоном Ферно в сопровождении большого и очень плотного человека в простых металлических очках, их помощника, а скорее, даже носильщика. Ивенс имел пропуск в любое место Центрального фронта и допускался даже в боевые операции, поэтому Лукач не обратил на него и Ферно, как и на их помощника, ни малейшего внимания. Он не знал, что круглолицый человек, помогающий Джону Ферно таскать тяжелую аппаратуру, не кто иной, как обожаемый им американский писатель Хемингуэй, который в «Прощай, оружие!» описывает тот же участок фронта, на котором, только с противоположной стороны, когда-то сражался венгерский вольноопределяющийся Бела Франкль.
Приезжие выгрузили из помятой и грязной автомашины тяжелые аппараты и диски с кинолентами, после чего Ферно начал снимать все, что подворачивалось: генерала в длинной зеленой шинели, палкой указывающего какому-то заезжему мотоциклисту, где ему следует разворачиваться; полковника Фрица, подбежавшего к камиону и повелительно повторяющего сонным итальянцам едва ли не единственное, оставшееся у него с академии немецкое schnell, schnell. С тем же старанием Ферно ловил в объектив торопливо выговаривающего что-то Алеше капитана Херасси, фактического начальника оперативного отдела, потомка испанских евреев, изгнанных из родной страны еще при Филиппе II, но и за три столетия не потерявших ни испанского языка, ни обычаев; и, наконец, гарибальдийцев, полулежащих в придорожной канаве и ежащихся от предутреннего холодка.
Тем временем густые тени у подножия гор сократились, но стали еще чернее. Итальянцы потягивались, разбирались и гуськом тянулись по кювету к железнодорожному мосту, возле которого в неглубоком окопе тихо сидели потерявшие ночью около четверти состава французы и бельгийцы. Вернувшиеся из своей разведки на мотоцикле Паччарди, Баронтини и Пьетро Ненпи на двух машинах обогнали своих бойцов. В том же направлении проехал и Фриц, направлявшийся к Мадриду, чтобы встретить вышедшие оттуда на Арганду танки и передать им распоряжение поддержать контратаку гарибальдийцев. Посмотрев вслед отбывшим, Лукач вдруг предложил Белову перенести командный пункт поближе к событиям и указал куда. Едучи к французам, он присмотрел слева от начала проселка обсаженный деревьями обширный одноэтажный дом с сараями. Прошло не больше получаса, как командир бригады, его заместитель, начальник штаба, начальник оперативного отдела и недавно назначенный начальник разведки уже устраивались на новом месте. Вместе со старым Морицем, молодым адъютантом и шестью бойцами охраны они поспешно приспосабливали к новой роли большое кирпичное здание, своевременно и весьма организованно покинутое своими хозяевами: не считая хромого кухонного стола и трех табуреток с соломенными сиденьями, из него было вывезено все.
Над КП тянулись кверху высокие ровные стволы неизвестных деревьев, а шагах в двадцати по ту сторону дороги быстро текли коричневые после дождей воды Харамы.
Ни Фрица, ни танковой роты пока еще не было. Не наступало и никаких сведений о продвижении гарибальдийцев, с которыми отправились на небезопасные съемки Ивенс, Хемингуэй и Ферно.
С этого берега Васиа-де-Мадрид выглядел крутой безжизненной скалой, подножие которой омывалось довольно быстрой здесь речкой. За поворотом она становилась шире, а течение — медленнее, и, если судить по звукам, несколько приглушаемым бурлением воды, где-то ближе к Мадриду разгорался стрелковый бой. В неясный фон его изредка включались отчетливая пулеметная дробь и гулкие разрывы ручных гранат. Вслушавшись в эти звуки, Петров решил съездить посмотреть, что там делается. Лукач предложил коронелю взять с собой Алешу: в случае чего, поможет объясниться...
Разобравшись в обстановке и проведя необходимые переговоры, коронель уже возвращался обратно, но именно в тот момент, когда Милош готовился железными своими дланями крутануть баранку, с Васиа-де-Мадрид загремела очередь «гочкиса», и перед радиатором, треща, стали крушить асфальт тяжелые пули. Повинуясь возгласу своего шофера, Петров и Алеша мгновенно метнулись через левую дверцу в кювет, а машина, взревев почти как танк, моментально исчезла за поворотом. В ту же секунду «гочкис» затарахтел снова, и пули опять загремели, но уже по скале и со столь же адским стуком рикошетили от нее в шоссе, а некоторые и в кювет поблизости от лежащих в нем плашмя заместителя и адъютанта командира бригады.
— Поползли,— бодро повелел Петров.
Но выяснилось, что рожденный ходить,— ползать, увы, не может.
— Хватит, черт бы их побрал совсем,— возмутился вдруг Петров, поднялся и, до пояса возвысившись над канавой, зарысил, прижав локти к кожанке.
Пробежали они совсем немного: из поля зрения пулеметчиков оба, видимо, вышли. Петров остановился, учащенно дыша, осмотрелся, что-то презрительно пробормотал по-болгарски и вылез на шоссе.
— Ну и ловкие, сволочи,— с сердцем выругался он.— Ты подумай, как быстро они втащили его на этакую верхотуру и уже чешут по шоссе. Хоть и по узкому отрезку, да ведь бьют. Фактически оно перерезано, и утешаться, что не вышли они на него, больше не приходится. Все равно что вышли, раз движение под угрозой. Придется объезд устраивать, чтоб им ни дна ни покрышки!.. Пошли, однако. Чтоб Лукач все поскорей узнал...
Почти месяц длилось сражение на Хараме, в котором участвовало с обеих сторон небывалое число людей и количество боевой техники. И хотя началось оно с убийственной неудачи у Пендоке, а также с утраты вершины Васиа-де-Мадрид, а позже и второго, безымянного, моста выше по реке, затяжные бои не привели к тому, ради чего были затеяны фашистами. Связи осажденной столицы о остальной территорией Республики, особенно же с богатейшей в продовольственном отношении валенсийской Уэртой и вообще с югом, нарушены не были. Между тем именно ради этого штаб мятежников, оголяя второстепенные фронты, бросал по совету гитлеровских военных специалистов в наступление все новые и новые части вместо потрепанных в непрерывных атаках. Однако им противостояли отборные республиканские бригады. Кроме Двенадцатой и сразу за ней переброшенной сюда Одиннадцатой в дело были введены и Четырнадцатая, и принявшая на Хараме боевое крещение только что доставленная из Альбасете, блестяще подготовленная Пятнадцатая интербригада, а также испытанная дивизия Листера, сформированная тоже Пятым полком бригада под командованием итальянского эмигранта Нино Нанетти, бригада карабинеров и другие, заслуживавшие полного доверия части.
Еще в первый день гарибальдийцам при действенной поддержке шести танков удалось отбросить противника почти к самому мосту и достаточно твердо закрепиться. Правда, уже тогда франкисты, переправившие на эту сторону две новейшего образца немецкие скорострельные противотанковые пушки, подбили три танка, и еще один вывела из строя обычная полевая артиллерия, так что успех обошелся недешево. Тогда же осколком снаряда был ранен в голову Паччарди, по счастью нетяжело. Пьетро Ненпи перевязал его, и он остался командовать батальоном.
Тяжелее всех на этом, начальном, этапе пришлось полякам, защищавшим Арганду левее итальянцев. Их атаковали два табора марокканцев, ринувшихся в бой с прямо-таки первобытной страстью. Их численное превосходство заставило польский батальон отойти на следующую гряду холмов, не успев при этом вынести своих убитых и даже тяжелораненых, которых озверелые «регулярес» перерезали.
Такие же тяжелые бои, сопровождавшиеся рукопашными схватками с применением штыков и прикладов, велись в течение нескольких суток по всему Харамскому фронту, особенно же в расположении дивизии Листера, а также Пятнадцатой бригады. Однако постепенно вражеский напор стал ослабевать, поскольку обороняющиеся все глубже зарывались в землю и все сложнее делалась конфигурация траншей, все расчетливее располагались огневые точки, все дальше к тылу уводили ходы сообщений. К концу февраля положение окончательно стабилизировалось, и лишь артиллерийские дуэли да возникающие порой над фронтом воздушные сражения напоминали, что война продолжается.
