Они привыкли утешаться теплом своих тел. Детей они завести не могли, потому что комнаты над магазином для детей не предназначались. Детский плач по ночам свел бы Дядю с ума — и его можно понять. Переезжать к нему было ошибкой; надо было скопить денег и покончить с этим.

Они старались не говорить о том, что постель — их единственное утешение в жизни. Впрочем, они об этом не говорили никогда. Говорили о другом. О надеждах Кита на продвижение по службе. О туалетах, о которых мечтала Дон. Говорили о том, как бы заработать лишних денег — можно убрать дом старика, можно вытрясти его старые, потертые ковры.

Когда старик узнает, как они отдыхали, он заговорит о своих сбережениях в строительном обществе «Галифакс», о передаче прав на магазин и об оценке его стоимости, которая проводилась четыре года назад. Опять заговорит о том, что непременно должно быть место, куда бы мужчина, сколько бы лет ему ни было, мог пойти — и вечером, и среди дня, и утром. Где бы никто ему не мешал. Он напомнит им, что ему бы никогда не досталась бильярдная, если бы он своевременно не платил за аренду помещения, за отопление, если бы не думал о замене бильярдных столов. «Эта бильярдная, — повторит он в который уж раз, — памятник скромному труженику. Местному лавочнику».

Встретиться договорились в отеле «Бушвелл». Время и место встречи предложил старший из двух; тот, кто помоложе, не спорил и от встречи, которую назначили в баре, в половине двенадцатого, не уклонялся.

— Думаю, мы друг друга узнаем, — сказал старший. — Она ведь вам наверняка меня описывала.

Он был высокий, уже довольно грузный, лицо красновато-коричневое от загара, волосы светлые, вьющиеся, с сединой. Тот, с кем он встречался, был более худой, в очках, в гладкой черной куртке, не такой крупный. Того, кто поменьше, звали Лердмен; высокого и загорелого — Боланд. Обоим было едва за сорок.

— Я смотрю, мы оба вовремя, — вместо приветствия сказал Боланд — он явно нервничал. — Меня зовут Фергус Боланд.

Они обменялись рукопожатием. Боланд вынул бумажник.

— Я буду «Джеймсон». А вы?

— Минеральную. В это время дня не пью. Или лимонад.

— Один «Джеймсон» и один лимонад, — заказал Боланд.

— Момент, — отозвался бармен.

Они подошли к стойке. Боланд достал пачку сигарет:

— Курите?

Лердмен отрицательно покачал головой. Он уперся локтем в стойку бара и устроился поудобнее.

— Простите меня, — сказал он.

Кроме них, в баре был только бармен, он поставил перед ними на стойку два стакана. Садиться они не собирались — ни тот, ни другой.

— Фунт и десять пенсов, — сказал бармен, и Боланд расплатился. Его твидовый пиджак и вельветовые брюки помялись — с утра он проехал больше ста миль.

— Мне, право же, очень неловко, — еще раз извинился Лердмен.

— За удачу, — Боланд поднял стакан. Воды в стакане было вдвое больше, чем виски, отчего «Джеймсон» сделался совсем светлым. — Так рано, значит, не пьете? — нарочито вежливо спросил он. — Что ж, очень мудро с вашей стороны. Более чем — я это всегда говорил.

— Я просто не думал, что наш разговор сочетается с выпивкой.

— Без выпивки, Лердмен, я бы на вас и смотреть не мог.

— Простите.

— Вы у меня жену увели. Такое ведь, сами знаете, не каждый день происходит.

— Простите…

— Сколько можно повторять одно и то же?

Лердмен — он торговал строительным лесом — едва заметно пригнул голову, словно признавая правоту собеседника. Ему ужасно неприятно, признался он, — всю ночь он не сомкнул глаз.

— Она говорит, вы дублинец, — сказал Боланд так же вежливо, как и раньше. — Лесом торгуете — дело, надо понимать, прибыльное.

Лердмен обиделся. Она предупреждала его, что муж неотесан, но добавила, что он мухи не обидит. По первым пяти минутам разговора, подумал Лердмен, этого никак не скажешь.

— Не нравится мне ваш Дублин, — продолжал Боланд. — Откровенно говорю. И никогда не нравился. Я привык жить в маленьком городке — а впрочем, вы это и сами знаете.

Он представлял, сколько всего наговорила Лердмену жена про его провинциальные привычки. Ее хлебом не корми — дай историю рассказать. Вообще, поговорить любит. У себя в городе Боланд получил в наследство булочную-пекарню, не имевшую ровным счетом никакого отношения к куда более известной дублинской булочной с тем же названием. Несколько лет назад ему было предложено, чтобы не возникло путаницы, поменять название булочной на «Идеальный хлеб и пирожные» или, скажем, на «Чудо-печь», однако Боланд заявил, что не видит в этом необходимости: если без этого не обойтись, пусть меняют название булочной в Дублине.

— Хочу поблагодарить вас, — сказал Лердмен, — за то, как спокойно вы все восприняли. Аннабелла мне рассказала.

— Боюсь, у меня не было выбора.

Губы у Лердмена были очень тонкие, и рот походил на узкую щель, в которой почти постоянно пряталась улыбка. Улыбался он и сейчас, но чтобы Боланд, не дай Бог, не подумал, что он злорадствует, он энергично замотал головой: нет, он просто не согласен, что у мужа его любовницы не было выбора. Боланда удивило, что у Лердмена не было типично дублинских усиков-щеточек.

— А я думал, когда мы встретимся, вы меня ударите, — сказал Лердмен. — Я сказал об этом Аннабелле, но она ответила, что на вас это совсем не похоже.

— Верно, не похоже.

— Потому я и сказал, что вы все спокойно восприняли.

— Вы мне скажите только одно: какие у вас с ней планы? Она, по-моему, и сама толком не знает.

— Планы?!

— Ваша связь с моей женой не вызывает у меня протеста — я лишь интересуюсь, собираетесь ли вы на ней жениться, есть ли у вас какой-то план действий. И есть ли подходящее место для совместной жизни? Вы ведь, насколько я понимаю, не женаты? Еще один «Джеймсон», пожалуйста, — обратился он к бармену.

— Нет, не женат. Мы надеялись, что… если вы не будете ничего иметь против, Аннабелла в самом скором времени переберется ко мне. Да, места у меня более чем достаточно — семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд. А со временем мы купим дом.

— Благодарю, — сказал бармену Боланд и вновь расплатился.

— В этот раз была моя очередь, — спохватился — чуть позже, чем следовало, — Лердмен.

Скупость она ему не простит, подумал Боланд. Поначалу на такие вещи внимания не обращаешь — но только поначалу. Посмотрим, что она запоет, когда это коснется ее напрямую.

— А в брак вы вступить собираетесь? — спросил он. — В Ирландии ведь жениться на чужой жене не так-то просто.

— Разумеется, мы с Аннабеллой хотели бы пожениться.

— О том и речь. И как же вы себе мыслите развод? Вы, насколько я понимаю, не католик?

— Нет.

— Вот и я тоже. И Аннабелла. Но значения это не имеет. Дело в том, что к разводам у нее отношение неопределенное. Мы об этом много с ней говорили.

— Я благодарен вам за участие. И за предложение встретиться.

— У меня есть все основания для развода, Лердмен, а что толку? На развод уйдут годы.

— Дело можно ускорить, если у вас есть адрес в Англии. Если б удалось переправить бумаги туда, долго бы ждать не пришлось.

— Но у меня нет адреса в Англии.

— Это не более чем идея, Фергус.

— Значит, она не преувеличивала, когда сказала, что вы хотите на ней жениться?

— По-моему, Аннабелла вообще никогда не преувеличивает, — с достоинством ответил Лердмен.

Выходит, ты не знаешь про нее самого главного, решил про себя Боланд. Ведь она только и делает, что выдумывает, сочиняет или, как мы с тобой приличия ради выразились, «преувеличивает». Он считал, что его жене претит правда — качество, надо сказать, для человеческой особи довольно редкое.

— Удивительно, что вы никогда не были женаты, — сказал он, удивляясь совершенно искренне, ведь у маленьких, самоуверенных мужчин вроде Лердмена часто бывают роскошные женщины. А может, любовник его жены — вдовец: Аннабелла в жизни бы ему в этом не призналась.