— Я вашу жену давно знаю, — мягко сказал Лердмен, и Боланд заметил, что он даже не пытается скрыть улыбку. — Стоило мне увидеть Аннабеллу, как я сразу понял: женюсь — не прогадаю.

Боланд опустил глаза в стакан с виски. Надо быть аккуратней в выражениях, сказал он себе. Стоит ему хоть раз сорваться — и все рухнет. Главное, чтобы Лердмен не передумал, — в его планы это никак не входило. Он закурил очередную сигарету, вновь предложил пачку Лердмену, и тот вновь отрицательно покачал головой.

— Лердмен — любопытная фамилия. — Боланд сказал это как бы между прочим, словно желая завязать дружеский разговор. — Когда мне жена ее назвала, я сразу об этом подумал.

— Верно, фамилия не ирландская. Может, французская — гугенотская. По крайней мере, первая половина.

— А я подумал — уж не еврейская ли…

— Не исключено.

— Когда тебя посвящают в подобные отношения, не хочешь, а спросишь: «А зовут-то его как?» Какая, казалось бы, разница, никакой роли это не играет, а ведь все равно спрашиваешь.

— Конечно. Я благодарен вам за ваш интерес.

Когда она сказала, что зовут его Лердмен, Боланд вдруг подумал: а не вместе ли они учились? Точно, человек, о котором она ему рассказывала, ходил с ним в одну школу; теперь, в «Бушвелле», он его сразу узнал, а ведь прошло столько лет.

— Или: «Где ты с ним познакомилась?» Этот вопрос тоже, если вдуматься, никакого значения не имеет. А ведь задаешь его.

— Мы с Аннабеллой…

— Знаю, знаю.

В школе Лердмен «прославился» тем, что однажды его опустили головой в унитаз и вдобавок натерли голову стоящей в уборной шваброй. Это было дело рук Роша и Мазурика-Смита — доставалось всем, кто демонстрировал независимый нрав, не желал им подчиниться. Рош и Мазурик-Смит были главными школьными хулиганами, они расправлялись с новичками, которые приходили в школу не осенью, как все, а зимой или летом, или же с теми, чьи лица им почему-то не нравились. Лердмену натерли голову шваброй, потому что он смазывал волосы бриолином, и Мазурик счел это личным оскорблением.

— По-моему, мы вместе учились в школе, — прервал молчание Боланд.

Лердмен чуть было не подпрыгнул на месте — на этот раз улыбку пришлось скрывать уже Боланду. Его жена наверняка не помнила, в какой школе он учился, — ее это нисколько не интересовало, а потому этой темы в разговорах с Лердменом она, конечно же, не касалась.

_ Что-то не припоминаю я там Боланда, — сказал Лердмен.

— Я же был немного старше вас. — Боланд словно бы извинялся. — Но когда Аннабелла назвала мне ваше имя, мне оно показалось знакомым. В отличие от вас, я ведь жил в школе — я же из глубинки. Гнусное было местечко.

Из ста учеников «живущих» было всего тринадцать. По утрам «домашние» шумной гурьбой катили на занятия на велосипедах по загородному шоссе, а после обеда так же шумно возвращались обратно. В школе им завидовали, потому что каждый день они возвращались в тепло и уют, потому что дома их сытно и вкусно кормили, потому что, придя в школу после выходных, они любили рассказать про «Савой» или про «Адельфи» и даже про танцевальный зал «Кристэл-Боллрум». «Живущие» же не отходили зимой от установленного в одной из классных комнат радиатора, а летом по двое — по трое слонялись по спортивным площадкам. Школьная экономка миссис Портер была по совместительству еще и поваром, однако утренняя овсянка и перловый суп — основное вечернее блюдо, у нее регулярно подгорали. Бывший ученик, живший на чердаке, куда прямо из спален вела голая, не застеленная ковровой дорожкой лестница, был у них младшим преподавателем, однако положение это, судя по всему, особых преимуществ ему не давало: зимой он, как и все, грелся у радиатора и как огня боялся стряпни миссис Портер. Директор школы, убежденный холостяк, в свое время боксер, известный в спортивных кругах по кличке Граф — имя, неизвестно откуда взявшееся, так при нем и осталось, — всем своим видом напоминал Савонаролу, носил зеленый костюм и считался садистом.

— А мне в школе нравилось, — сказал Лердмен.

— Еще бы, вы ведь в ней не жили.

— «Домашним», насколько я помню, жилось лучше.

— Лучше — не то слово.

В первый раз Боланд разозлился. Этот тип, оказывается, не только жаден, но и глуп. Чего стоят все эти разговоры про адрес в Англии, про то, что вместо семикомнатной квартиры он купит дом… Соображай Лердмен хоть что-нибудь, он бы знал: таким, как Аннабелла, дома не покупают, полагаться на ее слова нельзя ни в коем случае.

— Мне всегда казалось, что образование мы получили приличное, — говорил Лердмен.

Мерзкий французишко, который вечно нес что-то невразумительное. О’Рейли-Водохлеб, который на уроках истории требовал, чтобы ученики зубрили учебник, — сам же тем временем письма строчил. Математик, который был не способен решить собственные задачки. «Граф», который в своей вонючей лаборатории тыкал в уши ученикам пинцетом, отчего те визжали от боли.

— Превосходное, — согласился Боланд. — Не школа, а академия.

— Очень может быть, мы отправим туда своих детей. Если, конечно, у нас будут мальчики.

— Детей?!

— Надеюсь, вы не будете против? Ну конечно же, нет, с какой стати? Простите, я говорю какие-то глупости.

— Налейте-ка мне еще одну порцию, — обратился Боланд к бармену. — Вам взять еще минералки?

— Нет, спасибо, пить мне не хочется.

На этот раз Лердмен даже не сказал, пусть и с опозданием, что его очередь платить. Более того, он отвернулся, словно бы говоря, что отказывается понимать, как можно во время такого разговора, да еще в первой половине дня, накачиваться виски. Боланд закурил очередную сигарету. Выходит, она ему ничего не сказала. А этот болван ей и поверил, что стоит ей уйти от своего провинциального увальня, как семикомнатная квартира на Веллингтон-Роуд в одночасье наполнится звонкими детскими голосами. Разумеется, без развода не обойтись, и как можно скорее: кто захочет иметь целый выводок маленьких ублюдков — хоть бы и в семикомнатной квартире.

— Вот спасибо, уважил, — сказал он бармену, когда тот поставил перед ним на стойку очередной стаканчик виски. Если он выпьет лишнего, а это не исключено, то домой сегодня не поедет, а переночует в отеле. Впрочем, еще рано, после сытного обеда не захочешь — протрезвеешь.

— Вы уж меня простите, — повторил Лердмен. — С языка сорвалось. Не подумал…

— Да брось ты! — И Боланд дружески похлопал его по плечу. Ему казалось, будто он слышит, как она объясняет Лердмену причину их бездетного брака. «Бедняга», — возможно, сказала она — это было любимое ее слово. Еще до женитьбы Аннабелла знала, что детей у нее быть не может; как-то во время очередной ссоры, когда они прожили вместе уже несколько лет, она призналась, что знала об этом, но не сказала.

— Разумеется, — как ни в чем не бывало, продолжал Лердмен, — нам хотелось бы иметь детей.

— Естественное желание.

— Жаль, что у вас это не получилось. Очень вам сочувствую.

— Мне самому жаль.

— Так вы не против развода, Фергус?

— Ты хочешь, чтобы я согласился быть виноватой стороной?

— Насколько я понял, это дело решенное.

— Решенное?!

— Если вы с этим не согласны…

— Нет, отчего же. Я готов бьть виноватой стороной — от этого и будем отталкиваться.

— Фергус, тебе нет равных.

Он ведет себя так, подумал Боланд, как будто выпил лишнего. Некоторым, чтобы вести себя развязно, говорить таким же легкомысленным тоном, как он сейчас, достаточно просто стоять рядом с выпивающим. Он часто слышал об этом, хотя никогда этому не верил. Иные, слышал он, пьянеют, понюхав чужой стакан, вдохнув хмельной воздух пивной.

— Помнишь истопника? Макардла?

— Какого еще истопника, Фергус?

— Истопника. В нашей школе.

Лердмен отрицательно покачал головой.

Макардда он не помнил. Человек с этим именем не приходил ему на ум.

— Истопник? — повторил он. — Какой еще истопник? Я и слова-то такого не знаю.

— Он у нас за печью присматривал — истопник.