— Хорошо бы это случилось, когда действительно не ждешь, скажем, в ближайшие три минуты… Нет, тебе еще не опротивело, скажи честно?!

— Да будет тебе! Настоящий берлинец не теряет мужества. Пробегись-ка лучше к маме. Она хотела поискать нам селедок. Но только поскорее, без долгих сборов!

— Укротитель селедок! — вздохнул Гейнц, но отправился выполнять поручение.

Но вот наступал день, когда настроение его резко менялось. И не сказать, чтобы непременно сияло небо, мог лить беспрерывный дождь, а сердце почему-то билось совсем по-другому, в нем просыпалась надежда. «Ерунда, — говорил себе Гейнц, — я не из тех, кто падает духом! У меня такое чувство…» И он соскакивал с кровати.

— У меня такое чувство, Ирма, — говорил он, — вот увидишь, сегодня что-то случится. Конечно, приятное. Не жди меня к обеду, я хочу забежать к Зофи…

— Ладно, — говорила Ирма. — Ни пуха ни пера!

В такие дни душевного подъема даже стояние в очереди его не угнетало, разве что оно уж очень затягивалось. Над Марведе он просто смеялся.

— Все еще жив? И никого не укокошил? Боюсь, коллега, ты еще отпразднуешь здесь свой пятидесятилетний юбилей! Получишь звание почетного безработного, тебе пожалуют ленту на шею, будешь носить на ней свою карточку!

И Марведе приходил в бешенство.

Но Гейнцу было не до него. Не успевал он освободиться, как тут же опрометью — бежать. Он чувствовал прилив энергии, у него словно вырастали крылья. Он устремлялся в газетные издательства, проглядывал свежие номера газет, выбирал объявления, которые казались ему подходящими, и бежал дальше.

Эта душевная бодрость, эта вера, эта вспыхнувшая надежда заносила его в незнакомые конторы, он с любезной миной сшибал с ног своих соперников, очаровывал заведующих личным столом, исторгал улыбку у самых свирепых работодателей. Не было области, в которой он не чувствовал бы себя искушенным: он изучил в совершенстве не только двойную бухгалтерию — как итальянскую, так и американскую, ну и, разумеется, составляет балансы, — но и стенографию, английскую и французскую корреспонденцию и печатает на машинке. Декорировать витрины? Пожалуйста, нам и это не внове…

В такие дни ему было почти безразлично, если ему всего-навсего обещали: «Мы вас поставим в известность». (Никто его, конечно, в известность не ставил.) Или: «Все вакансии заняты, очень жаль, на всякий случай оставьте свой адресок».

А Гейнц хоть бы глазом моргнул, даже когда ему говорили:

— Как, все еще по тому объявлению? Да оно уже полуторамесячной давности! Эти господа хотят создать впечатление, будто кто-то помещает анонсы в их дрянной газетке. Очень сожалеем, вы бы сходили туда и набили им морду.

Но нет, Гейнц бежал дальше, — не здесь, так в другом месте, не зря он сегодня проснулся с каким-то особенным чувством…

И пусть вся эта беготня ни к чему не приводила, он просто-напросто отправлялся к Зофи…

— Все еще гонишься за тенью? — холодно спросила его и сегодня Зофи. — Хорошо, что не унываешь! Разумеется, можешь воспользоваться моим прессом, но чтобы потом его хорошенько почистить. Прошлый раз валики были совсем грязные.

Но и это не обескуражило Гейнца — прошлый раз он буквально вылизал пресс. Мало ли кто после него печатал копии своих документов. Теперь эти аппараты в большом ходу…

— Ты уже обедал? — спросила его Зофи. — Так-так, я, правда, тебе не верю, но навязываться не стану. Ну что ж, принимайся. Управляться с прессом ты умеешь. Да, вот что, если не можешь обойтись без куренья, я положу тебе свои сигареты. Пожалуйста, кури только их. От твоих вонища невообразимая. Потом в кабинет войти нельзя…

С этими словами она ушла. Может, она и в самом деле такая, а может, захотела быть такой. Мягкость и приветливость, пожалуй, неуместны там, где приходится командовать оравой женщин. От Зофи не дождешься мягкости и приветливости. Она и раньше была такой.

Немного все же раздосадованный, Гейнц наладил пресс. Но постепенно хорошее настроение превозмогло досаду. Приходилось смотреть в оба, в дело шли только безупречные оттиски — краска должна быть густочерной, но и не пачкаться, первое впечатление, чисто внешний эффект играет решающую роль при поисках службы. А у него и документов-то всего ничего: свидетельство банка об окончании срока ученичества и другое, оттуда же, — об отчислении со службы. Смехотворно мало для человека двадцати с лишним лет. Можно подумать, что он никогда и не служил.

Но Гейнц Хакендаль вышел из положения: сначала он присовокупил к своим бумагам аттестат зрелости. А затем и справку о прохождении одногодичной военной службы. Маслом каши не испортишь.

Он также изготовил несколько копий своей автобиографии — на всякий случай — обычно ее требовали написанной от руки. Но были и такие учреждения, где не хотели долго возиться, — бумаги, написанные от руки, там не рассматривались.

Гейнц старался представить себе службу, которую он получит в результате этих поисков, — нет, высоко он не метит, у него скромные требования: обычное жалованье; его начальник, или заведующий отделением, может быть и не особенно располагающим человеком, а коллеги — что коллеги, подумаешь, коллеги, как-нибудь он с ними уживется! Ничего из ряда вон выходящего: самая обычная служба, но, конечно, с размахом, с требованиями: пожалуйста, Хакендаль, устройте это поскорее! Сегодня, Хакендаль, вы задержитесь на лишний час, иначе мы с работой не справимся.

Подумать только, что бывали времена, когда ты боялся не справиться с работой, когда работы было через край. Нынче же работу растягивают, чтоб хватило на многих, изобрели даже неполную неделю или неполный рабочий день. (В войну же, наоборот, придумали спецнагрузку — разрушительная война была лучшим работодателем, чем так называемый восстановительный период, так называемое мирное время…)

Пустой желудок напоминал о себе урчанием, и Гейнц думал о сестре — о заведующей клиникой Зофи. Она предложила ему пообедать, а он отказался. Другая на ее месте принесла бы ему поесть, ну хотя бы тарелку чего-нибудь. Ведь это же клиника, большое хозяйство, на кухне всегда что-нибудь найдется…

Но Зофи не из таких. Не хочешь — как хочешь, значит, тебе не нужно, а я не из тех, кто навязывается.

Иной раз она к нему заглядывает, но не с тем, чтобы покормить, должно быть, беспокоится о прессе. И как бы он не вздумал курить свои вонючие сигареты.

Но об этом ни слова, с этим кончено. Она выразила свои пожелания, и достаточно. Ее интересует другое.

— У тебя найдется вечерком время, Малыш? Отлично! У меня тут недоразумения с налоговой инспекцией — насчет налога с годового оборота. Хорошо бы ты вывел по книгам общую цифру.

Она кивает и опять уходит.

Если бы не хорошее настроение, Гейнц рассердился бы не на шутку. В этом вся Зофи: она предоставляет брату в бесплатное пользование свой тискальный пресс — сложный механизм с валиками и колесиками, рассчитанный на известный срок работы, ибо всякое употребление изнашивает механизм, — в бесплатное пользование, невзирая на расход краски и износ механизма. Но за это брату придется заглянуть в ее книги — совсем ненадолго, этак часика на три, на четыре.

Скупа ли она? Или только педантична? Она ничего никому не хочет дарить. Ей тоже ничего не достается даром. Вот она и против всякой даровщины.

В первый раз Гейнц даже подумал, что, как старшая сестра, Зофи сунет ему за консультацию пятерку. (Он заранее решил отказаться.) Но Зофи только заметила:

— Спасибо, Гейнц, денег я тебе не предлагаю, и по простой причине. Ведь ты получаешь пособие, а это значило бы заниматься негласной работой.

Смехота, да и только! Когда-то Зофи была колючей и кислой плоскогрудой девой. С войны она вернулась дебелой бабищей, но осталась в душе все такой же колючей и кислой, какой он знавал ее в детстве…

Попозже она опять заходит. И на сей раз дает себе время, не торопится убежать. Она садится за письменный стол, берет одну из оставленных ею сигарет (конечно, ни словом не обмолвившись о том, что Гейнц до них не дотронулся) и закуривает…