Нет, им отнюдь не улыбалось предпринять какие-то шаги по заявлению уволенного служащего. Ну, конечно, они будут наблюдать, приглядываться, наводить справки… Адрес они записали…

— Этак вы их упустите, — настаивал молодой человек. — А куда бы мне еще обратиться?

— Экий вы порох! — смеялись они. — Ну, ладно, пойдемте, раз уж вам так не терпится.

И они провели его в берлогу более важного зверя, известного бульдога, державшего в страхе преступный мир. Передали докладывающему секретарю протокол дознания, а сами удалились.

— Надоест ему ждать, — толковали они между собой.

Но Гейнц Хакендаль сидел и ждал, не замечая, как уходит время.

Ибо он думал о своем брате Эрихе, и это разжигало его упрямство. Внезапно он осознал, что ненавидит брата, как никого на свете.

Но за брата встал горой отец, старик, мало радости видевший от своих детей. Нетрудно было понять, почему он встал на защиту сына. Труднее было понять сына, да он и сам себя не понимал. Вот он сидит здесь, сидит из-за брата, но едва ему удастся напустить на него полицию, как он тут же побежит к телефону предупредить того же брата. (Он уже и телефон записал, вот он, в кармане.) Предупредить отнюдь не потому, что он верит, будто брат способен исправиться, нет, просто так, из малодушной жалости — ведь он твердо убежден, что Эрих и дальше будет творить зло…

Ему предстояло принять решение, — вопрос заключался в том, хватит ли у него мужества наступить себе на сердце, действовать, ни с чем не считаясь, по велению совести. Никто его не принуждает, но никто и не окажет ему ни малейшей помощи. Он предоставлен самому себе. Ах, будь это какой-нибудь безразличный ему человек, да тот же Хоппе, — и надо же случиться, чтобы тут замешан был его родной брат. И ему вспомнилось, каким Эрих был умным, способным мальчиком и как он, Гейнц, когда-то восхищался им и любил его…

Должно быть, думал он, так безмерно ненавидишь только то, что когда-то безмерно любил!

И снова мелькает мысль: а не лучше ли убежать от решения? Оснований у него достаточно — Ирма, уж верно, заждалась!

А вот и его черед идти к советнику уголовной палаты, — теперь он уж не убежит, эту возможность он упустил, но остается еще одна возможность — промолчать о брате (а потом ему позвонить).

— Ну-с, — сказал багроволицый толстяк, ознакомившись с кратким протоколом. — А теперь расскажите мне это своими словами…

Гейнц рассказал ему все, что было занесено в протокол, и больше ни слова.

— И это все, что вам известно?

Гейнц поспешно кивает.

— Тут чего-то недостает, — говорит толстяк. — Вам лучше моего известно, что это далеко не все.

Гейнц делает вид, что не понимает.

— Кого-то вы покрываете, — говорит дружелюбно бульдог. — Кого-то вы хотите выгородить. — И с улыбкой: — Видите ли, когда так долго сидишь на этом месте, вырабатывается известный нюх — тут нет ничего удивительного. А у вас и вообще-то отсутствует связующее звено, неясно, как вы напали на бега…

— Просто я поразмыслил… — говорит смущенно Гейнц.

— Разумеется, вы поразмыслили! — говорит толстяк, вставая. — Прощайте, молодой человек, советую вам забыть сюда дорогу. Есть яйца, не разбивая скорлупы, мы еще не научились, да и вы вряд ли научитесь. Мир насквозь прогнил, от него разит, как от огромной навозной кучи, и, если каждый из нас станет прибирать к сторонке свою горсточку навоза, никогда мы с навозом не покончим… До вашего Хоппе мы шутя доберемся, я уже смекнул, кто это — некий счетовод, сбежавший из магазина с хозяйской кассой. А вот ваша личная пригоршня навоза могла бы меня заинтересовать. Однако, как сказано, у нас и без того работы невпроворот, и, если вам неохота быть настоящим мужчиной, если вы предпочитаете быть мокрой курицей, — милости просим, кушайте на здоровье! В конце концов, это ваше дело!

Каждый из этих брошенных Гейнцу грубых упрёков резал его, словно по живому. Но вот краснолицый снова сел за стол и углубился в свои бумаги с таким видом, словно облаянного посетителя здесь уже и в помине не было.

— Господин советник! — негромко обратился к нему Гейнц.

Тот читал, перелистывая страницы, и не слышал.

— Господин советник! — повторил Гейнц громче.

— Что такое? Вы еще не ушли? Рискуете нажить плоскостопие, юноша!

— Господин советник!

— Да уж ладно, выкладывайте! Но только не заметать следов, а то и слушать не стоит!

И Гейнц ринулся вперед, не заметая следов…

— Опять вы не то говорите, — сказал толстяк недовольно. — Цилиндр, портфель и бинокль — это еще не наводящие указания. Вы, видно, до тонкости разбираетесь в братских чувствах, но это никакое не доказательство.

Он что-то недовольно мычал и ворчал про себя. А потом спросил:

— Вы, может, позвонить ему собирались, а? Нуте-ка, где его телефон? Покажите!

Гейнц показал.

— Отлично, — сказал советник. — А сейчас вы убедитесь, какой мы здесь, на Алексе, отзывчивый народ: вы можете отсюда, по моему аппарату, позвонить вашему уважаемому братцу и сообщить, что — ну, скажем, через полчаса — к его другу Хоппе нагрянет полиция, можете даже ввернуть словечко насчет бегов, — словом, действуйте так, словно вы в укромной телефонной будке…

Человеческое сердце странно устроено. Теперь, когда ему это было предложено, когда он мог это сделать с разрешения полиции, Гейнц ни за что не хотел позвонить брату. С содроганием отпрянул он от протянутой ему трубки, ему страшно было услышать в ней голос Эриха…

— Ну что же вы, молодой человек? — спросил советник. — Опять жеманитесь! Думаете, вас завлекают в ловушку? У меня нет таких намерений. Буду с вами откровенен, а потому знайте, что мои сотрудники уже находятся у «Хоппе и K°», и, если бы ваш короткий, хотя и — увы — запоздалый звонок был услышан вашим братцем, это дало бы нам неоспоримое доказательство…

Опять то же самое: от одного решения вас неотвратимо толкают к другому — и отступать невозможно. Достаточно тяжело уже то, что он выдал брата против отцовой воли. Но еще и самому заманить его в ловушку, чтобы его, Гейнца, голос послужил тому приманкой — нет и еще раз нет!

— По-моему, это ужасная мерзость! — сказал он с отчаянием.

— Мерзость — согласен! — загремел бульдог. — Все половинчатое мерзко, тут вы правы. Зло есть зло, с половинчатостью далеко не уедешь. А сейчас бегите домой и покушайте, вид у вас неважнецкий. Нет, не стоит звонить, думаете, вы мне нужны для таких штучек? Мне просто хотелось испытать вас, понять, что вы за человек. Ну, что ж, прощайте, есть еще надежда, что вы когда-нибудь станете мужчиной. До свиданья, я человек занятой и никакой не воспитатель.

И все же он, пожалуй, был им, этот бульдог!

В те дни на Гейнца Хакендаля свалилось немало забот. Но за всеми делами и хлопотами слышался ему голос краснолицего толстяка. Этот голос еще долго помнился Гейнцу, он укреплял его душевно.

А вскоре наступил час, когда Гейнц вынужден был сказать своей молодой жене, что его хорошая служба у «Хоппе и K°» ему улыбнулась. Пришлось сказать ей эту грустную новость, так как еще раньше Гейнца Ирме открыли ее жирные газетные заголовки. «Сотни вкладчиков разорены», — сообщали они. «Нефть — и тотализатор», «Священники гонятся за ростовщическими процентами», «Хоппе поет лазаря» и т. д. и т. п. Итак, пришлось ей все рассказать. Гейнц мог бы умолчать о своей роли в этом крахе — никто не тянул его ва язык. Но в ушах его еще звенел тот голос.

— Я должен был это сделать, Ирма. С той минуты, как увидел Эриха.

И как почти всегда бывает с женщинами, Ирма отнеслась к его признанию иначе, чем он ожидал.

— Ничего, проживем, — сказала она. — Другие живут же.

Нет, ни малейшего упрека!

Да и отец принял его рассказ совсем не так, как можно было ожидать. Сын зашел к нему вечером, старый извозчик, как всегда, сидел в конюшне подле своего Вороного…

— Зофи надумала купить мне другого жеребца — в Вороном, видишь ли, нет шику. А у меня что-то душа не лежит, очень уж я к нему привязался. Ну, что, твоя лавочка, говорят, в самом деле загремела, а?